Молитва за всех виньонов
Начиная разговор с молодыми (или пусть даже не очень молодыми) литераторами, вступающими (либо, соответственно, уже вступившими) на стезю стихосложения, обычно задаешь им вопрос: а чем, по-вашему, является поэзия?
И столь же обычно, как звучит этот вопрос, он ставит собеседников, вне зависимости от их возраста и поэтического стажа, если не в тупик, то в определенное затруднение от необходимости четкой формулировки. Дать ее пытаются, соображают на ходу, будто никогда на подобную тему не размышляли; и, как ни печально, в большинстве случаев при этом декларируют, почему или для чего пишут. Излагают причины либо цели творчества, а не его суть.
Понимание предмета труда здесь не то чтобы скомкано или размыто – оно просто отсутствует. Человек, подбирающий и упорядочивающий слова, даже не представляет, чем он занимается, и уж тем более, следовательно, не задумывается об инструментарии, с помощью которого слова эти надлежало бы строго и стройно упаковывать…
При этом в качестве образца формулировки для наглядности можно привести как энциклопедическое определение, так и сугубо метафорическое (например, у Бродского: «Поэзия – запасный выход из печных труб»). Что я обычно и делаю, добавляя к списку свой «афоризм» (или даже несколько) и тем самым рассчитывая на соответствующее доверие собеседников.
Увы… На неком интуитивном, лучше сказать – первородном уровне у всякой аудитории вроде бы есть поэтическое восприятие: размер, ритм, рифма, строфа, даже каждая строчка с заглавной буквы… То есть технически автор вроде бы осведомлен, иначе бы не смог классифицировать собственные произведения в качестве поэтических. Но вот дать фундаментальное определение своему творчеству литератор не в состоянии, тем более сразу. Равно как и не упоминает в определении самый важный критерий – поэтический образ.
Именно отсюда, из этой категорийной беспомощности, вырастают, думается мне, все содержательные издержки сочинительства (втычки, тавтологии, случайность эпитетов, обилие глаголов в инфинитиве и проч.). Ибо трудно двигаться не по дороге, а лишь «в направлении», на ощупь, почти вслепую.
Приведу пусть грубую, но тем и хорошую, что она суровая, аналогию. Виртуозное владение мячом еще не делает из вас выдающегося футболиста. Зато знание и соблюдение правил игры вкупе с отточенной техникой обеспечивает успех на поле.
Литература вообще и поэзия в частности, разумеется, не футбол. Хотя бы потому, что сугубо индивидуальна. Но ведь литераторы, о которых здесь идет речь, сочиняют не в стол, они выносят свои творения на публику, тем самым принимая условия командной игры, и ожидают если не безусловных восторгов, то хотя бы взвешенной оценки… Впрочем, тут я скорее всего ошибаюсь: ожидают именно восторгов, а не чужих (предвзятых или нет) суждений как возможности увидеть огрехи.
Стоит оговориться: из моего опыта взаимодействия с начинающими литераторами[1] определенно следует взаимосвязь между тем, как скоро была начата литературная учеба автором – и тем, насколько легко этот автор преодолевал стереотипы творчества и, соответственно, развивался как художник. А то, что я считаю необходимым накопленными соображениями поделиться, обусловлено объективной ситуацией: нынешняя аудитория литераторов учебой как таковой заниматься не предполагает совершенно. Вызвано это, вероятно, тем обстоятельством, что в Беларуси на фоне утраты монополизма одного литературного сообщества – «официального» союза писателей – всякому пишущему легче вступить в союз альтернативный. Формально вступил – а психологически причислил себя к лику уже состоявшихся художников. Какое-никакое, а признание. Классиками этим авторам не стать, да они особо и не почитают классиков…
В связи с этим несколько подробнее остановлюсь на литобъединении «Светотень». Газета «Знамя юности» (в упоминаемую пятилетку учредителем выступал Совет Министров) долгие годы была самой тиражной в республике (лично я дебютировал в ней стихотворением в 1980-м году, тираж в районе 800 тысяч экземпляров на 9,6 миллиона населения БССР); естественно, «засветиться» в ней всегда считалось делом самим по себе престижным для разных по возрасту авторов, несмотря на репутацию сугубо молодежного издания. Что касается периода «Светотени», то публикации стихов были систематическими не только благодаря обилию сочинителей – подписчиков популярного периодического издания, но главным образом ввиду того, что среди этих авторов планомерно велась литературная учеба. Например, занимающиеся в литобъединении на очередном сборе получали «домашнее задание» – сочинить к установленному сроку произведение определенного размера на строго заданную тему или обозначенный жанр, – и лучшие творения, оцененные коллегиально самими же «светотеневцами», попадали на газетную полосу.
Понятно, ничего необычного в той учебе не было, как и ничего нового не пришлось изобретать. Всего лишь увлекательная теоретическая работа, подкрепленная весьма мотивированной практикой. Кстати, костяк «светотеневских» поэтов, сформированный, повторюсь, именно на почве литературной учебы и только в связи с нею имевший возможность публиковаться регулярно, позже полным составом кооптировался в создававшуюся в 1994 году «Полоцкую ветвь».
Более двадцати лет прошло с тех пор, и что же ныне с поэтической теорией в самом Белорусском литературном союзе «Полоцкая ветвь»? Не стану вдаваться в историю, что и как было поначалу, ибо на мне, в свое время курировавшем секцию критики Беллитсоюза, лежит немалая ответственность за вполне определенный уровень теперешних сочинителей, уровень, мягко говоря, оставляющий ожидать лучшего. Последний творческий сбор («Литературные встречи в Корсаково-2017») и проведенные в его рамках мастер-классы наглядно это подтвердили, и, пожалуй, как раз общение с собратьями по перу подвигло меня на написание этих заметок.
Не знаю, ведется ли литературная учеба в двух других писательских сообществах Беларуси; думаю, что нет, ведь и туда принимают уже «готовых» авторов. Другое дело, когда доминирует не творческая, а идеологическая составляющая, тогда только речи об «уровне» звучат, движения же никакого не предполагается, да и критерии у этого «уровня» весьма сомнительные. Но негоже кивать на аналогичные «Полоцкой ветви» республиканские союзы: мол, у нас не хуже, чем там. А почему не должно быть лучше?
Конечно, авторы-«ветвевцы» отнюдь не считают себя начинающими литераторами. Как же, они ведь приняты в Беллитсоюз, то есть, по их разумению, уже признаны. Да, не классики, но уж никак не дилетанты и тем более не графоманы. Вместе с членским билетом получают индульгенцию на суесловие. И теперь издают не просто книжки за свой или спонсорский счет, но издают книжки в качестве вполне официальных литераторов, тем самым демонстрируя – и устанавливая? – творческий потолок всего литературного союза.
Однако надо понимать, что за собственно вдохновенной частью сочинительства, за наитием следует ремесло. Возможно, кому-то кажется парадоксальным, и он не хочет с этим противоречием мириться, но творческий потенциал литератора раскрывается именно в способности текст видоизменять. В нашем случае, редактировать.
Тут и беда. Любые мастер-классы, если ориентироваться на реакции авторов в Корсаково, бессмысленны, ибо разборы произведений проходят, так сказать, постфактум, когда те уже опубликованы, то есть растиражированы со всеми их благоглупостями. В отсутствие же такого института, как «узаконенное» редактирование книги перед ее изданием, сами авторы проявляют изумительную беспечность, характерную именно для графоманов: раз так написано – значит, так и годится в печать. Отсутствие цензуры извращенно воспринимается как необязательность редактуры.
Это, конечно, частности, но частности тревожные. Публичные (даже не для мастер-класса), но дружеские чтения в Корсаково изобиловали «батальными полями битвы» и «спусканиями по тропке вниз». Можно негодовать, но можно и посмеиваться, тоже «по-дружески», над такими мелочами. Симптоматично, однако, другое. Авторы, допускавшие в текстах тавтологию, поначалу пугались ее (или все-таки ее обнаружения?), когда я обращал их внимание на эти огрехи. Не чурались выслушать совет, как исправить вирш в одной строке без ущерба для всей конструкции. Но уже назавтра, явно одумавшись, объясняли, что они хотели сказать, коль сказали именно так. И оправдывали тавтологию как необходимость, отказываясь что-либо менять и даже обвиняя меня в непонимании их стиля и в нежелании вникнуть в «контекст» произведения. Но отчего же сразу не возражали, а соглашались искать варианты? Для меня как участвовавшего в мероприятии исключительно с целью совершенствования авторами своих текстов очевидно: нежелание что-либо исправлять прикрывает начисто атрофировавшуюся способность это делать. Трудно ожидать, что подобные «стилисты» поведутся на теоретический курс, предложи им его вместо публичного одобрения их опусов. Но неужели взрослые люди в самом деле полагают, будто членство в литературном союзе является гарантией творческой непогрешимости?! И почему «разбор полетов» воспринимается едва ли не как бичевание нравов и вызывает такое отторжение? Полагаю, так нынешняя литература инстинктивно обороняет свой уровень… Не ведающие в себе сомнений авторы пришли в «изящную словесность» и под себя меняют ее критерии.
А даже если и согласятся поэты подтянуть теорию, что надлежит внушать? Многим из них, самодовольным и коллегами захваленным, слушать какой-то учебный курс пусть и не вредно, но точно бесполезно. Людям, для которых слово заменить в стихотворении равносильно подвигу, не объяснить, что состоявшаяся публикация произведения вовсе не означает окончательного приговора, что возможно второе издание (на одно деньги нашлись-таки!), и пусть оно будет лучше первого.
Лозунг «Я в стихах никогда ничего не меняю, ведь они написаны от сердца!..» и прежде звучал глупо. Но сейчас этот отсыл к сердечности момента сочинения стал к тому же самодовольно-агрессивным: а как же, авторы ведь в основном за свой счет книги издают – стало быть, сами себе редакторы и корректоры.
Проклятие современной литературы не в ее мнимой невостребованности, но в занижении требований художника к своему делу. Прямой путь оказаться самим себе читателями. Хочется посоветовать этим писателям искренними оставаться во время молитвы. А для творчества одной сердечности мало. Вот уж действительно: поэты прокляты и не спасутся.
Если вдруг и дойдет до теоретического курса, то речь с такими литераторами (опять же, так представляется лично мне) стоит начинать, видимо, с философской подводки к поэтическому ремеслу вообще. В любом случае теоретические рассуждения на тему творчества отнимают авторское время у самого творческого процесса, зато могут довольно строго определить, кому в данный процесс влезать и не стоило бы… Неблагодарные это разговоры, мучительные, однако порой весьма эффективные. Даже если ссорят вдрызг в одни ворота играющих людей – автора и его критика.
Какая концепция литературной учебы окажется действенной? Как воздействовать на литератора, не способного выдать пресловутую «энциклопедическую» формулировку, чем ему помочь если не во внутреннем поиске, то во внешнем обретении своей для каждого истины? Только тем, что важно и неизбежно для всех.
Может, стоит докричаться, что, с точки зрения причин творчества, как и метода работы над текстом, жизнь есть попытка исправиться? Или шанс что-то исправить. Поскольку если и существует грязь, в которой стоит копаться, – она ни в коем случае не вне человека. Но благодаря «искренности» у самореализации странные ходы…
Многие утверждают: когда сочиняешь (или читаешь) стихи – то есть определенным образом состыкуешь слова и упорядочиваешь речь, – мир вокруг словно становится краше и гармоничнее. И ты уже чувствуешь, что красота эта проявилась благодаря поэзии, а себя ощущаешь причастным к высветленной гармонии мира, фактически ее творцом. Стихи в этом смысле действуют гипнотически не только на читателя, но и на самого автора – не просто опьяняюще, но едва ли не наркотически. Наверное, такова энергетика сотворения мира – мистична, концентрированно мистична, – отсюда и эффект «самолюбования», ибо вокруг сплошное зеркало всего сущего.
Поэзия, надо понимать берущемуся за перо, диаметральна суесловию. Поэтическое слово сродни молитве, но оттого и святотатство, что способно – или хочет быть способным – молитву собою подменить…
Не заменить, но исключительно подменить.
В лирике слово суть божба, оттого оно запретно, будучи суетным. Поэтому к известному и до поры забавляющему нас тезису «Все поэты прокляты и не спасутся» относиться должно, вывернусь так, с серьезной иронией: если поэт богохульствует – он хуже «простого» атеиста; но если славит Господа (пусть не в стихах, не обязательно только в них) – чем же он грешен? Он ведь не возносит себя, не сотворяет кумира. Его попытка стать ближе к Богу уже в этой жизни заключается лишь в том, что поэт бросает взгляд в глубь истории – в начало Слова.
Создание поэтом идеального (во всех значениях этого слова) мира есть грех: если мир «умозрителен» – то и без него есть рай, на что нам еще один мир! А коли он безупречен, совершенен, абсолютен, – так он, что ли, лучше рая?!
Вот вам и проклятие: поэты зовут к тому же, что и церковники, но иной дорогой. Первая ведет строго в храм, где привычные иконы, знакомые батюшки, служба по расписанию и лица прихожан все те же. Словом, свой приход. Другая – мимо многих храмов; но «мимо» не в смысле «по касательной», а рядом со многими, с восхищенными взорами на купола, с непременным крестным знамением, с приветствием встречных… Не только поэтов, не обязательно предшественников…
Есть в стихе то, что делает его опасным конкурентом молитве, – это исповедальность, достигаемая как интонационно, так и содержанием. Одной искренности здесь, повторимся, мало. Когда автор повествует не от третьего лица, но от имени своего лирического героя. «Господи, дай же Ты каждому… / И не забудь про меня…», – это, конечно, «от сердца». Однако молитва – словоречение устоявшееся; а стихотворение всякий раз сочиняется вновь и вновь и уже даже в силу этого не может быть заклинанием. В молитве можно углубляться в ее понимание, в стихе – только совершенствовать изложение. Рефрен в строфе не есть «Аминь!»
Поэзию и религию объединяет по природе Слова его изначальная магнетическая значимость, так называемая освященность. Точнее, сакральность. Слово – это всегда Молитва; какими словами оперируешь – так и живешь: призываешь ли к себе чистоту – либо накликиваешь грязь. Вот о чем надо бы говорить начинающим авторам до того, как они задумают издать первую книгу или подготовить подборку для журнала. Может, «проповедь» их остудит. Или уточнит путь.
Естественно, писательское дело не исключает воцерковление как акт. Отсюда вопрос: все ли поэты… достойны проклятия? Как ни безжалостно прозвучит, но приговор нынешним литераторам выносит прижизненная смерть, а не посмертная жизнь. Поскольку бытуют слова, в которые что-то заложено сверх их собственного, «толкового» смысла; а еще бытуют слова, в которые, кроме ритма и рифмы, не заложено ничего. Одним поэтам удается сделать «болванку», пусть и с толикой юмора, лишь зарифмовав и ритмизовав слова, – другие же насыщают текст магнетической аурой образности. Словно вдыхают в произведение жизнь (просится добавить: подобно волшебному действу Молитвы).
Проблема не в стихах как языковых конструкциях – проблема обычно в отсутствии в них откровений. Не заложены, да и не могут быть заложены откровения в тексты, скроенные без соблюдения правил слова – речи – языка. «Сбой» не просто в поэтах, хотя в них как представителях Слова – тоже. В Молитве смысл глубочайший обеспечен незыблемым каноном – и от толкования мало что зависит, как, стало быть, и от того, кто из паствы ее читает; иной расклад, если святой отец молится за вас. Наверное, у него как у конкурента больше шансов и проклясть вас.
Так всем ли поэтам присущ дар «переваривать» происходящее вокруг в образную строку? То, что всякие имеющиеся навыки возможно постараться развить, сомнений нет. А реально ли способность к образности в авторе пробудить, если она пока не проявлялась?
Это как 386-й компьютер против пентиума: тексты на нем набирать можно, но какую-то программу он не запустит. Ну не читает он ее, и все тут! Не воспринимает. И ему не доказать, что программа эта мощнее, быстрее. Она для него не существует вообще, лучшую-худшую он распознает лишь в границах своего «потолка».
Молитва – все-таки проза, и этим можно объяснить ее неприязнь к Поэзии. Иное дело – персонификация: поэты, даже по Платону, ненавистны обществу в роли носителей иной истины, нежели чтецы молитв. Носителей, а не творцов. Ибо как у творцов у них та же цель, что и у служителей культа, – проповедь.
Но Молитву яко канон осмысливать грех! Ибо осмысливать – значит интерпретировать, а пастве такое не дозволено. Стихи же, не осмыслив и не положив на свой опыт, не соизмерив с ним общекультурный нерв, оценить и постичь невозможно. Тут между Молитвой и Поэзией нет противоречия по сути, зато есть принципиальные расхождения среди заложенных в них – соответственно – дидактикой и лирикой… Вот что я мог бы сказать своим забронзовевшим собратьям по перу – и тем, кто в Корсакове звал нас на «Батальное поле битвы», и тем, кто битвам этим аплодировал… Если бы не знал многих с лучшей стороны, подумал бы о коллективной форме творческого равнодушия друг к другу. Может, хуже, когда литераторы бичуют один другого, придираясь к стихам и требуя от собратьев такой идеальности, на которую вряд ли способны сами? Но аплодисменты – то еще зло…
И добавил бы: лично для меня критерием литературной одаренности являются сомнения – вольные или невольные – в качестве рожденных текстов. Коль уж и создавались они, предполагается, тоже в терзаниях, поисках и сомнениях… Впрочем, допускаю, что это всего лишь мои давнишние комплексы, неведомые большинству собратьев по перу и коллег по литсоюзу.
Держась несколько в сторонке от этой излишне мягкой, всех подряд захваливающей публики, скажу напоследок, что подчеркивание моего понимания абсолютного превосходства Молитвы над стихом – в том, что я не каждую поэтическую строку начинаю с прописной буквы, – и для меня это есть не самоуничижение, но осознание прописной истины, достигаемой творческим, а не слепым, кем-то внушенным, путем. Аминь.
[1] Я возглавлял литературное объединение «Светотень» при крупнейшей русскоязычной газете Беларуси «Знамя юности» с 1991-го по 1995-й годы; в 1998-м организовал конкурс «Волшебный фонарик» при Госкомитете по делам молодежи Республики Беларусь; с 2001-го по 2009-й годы был ведущим рубрики «Ларец от Авиценны» в еженедельнике республиканского Минздрава «Медицинский вестник». И, разумеется, всюду имел дело с пробующими перо различных возраста, уровня образования и сферы деятельности.
