Пахомов Александр. Здесь был я. Продолжение №2

(Продолжение №2. Начало в №№ 21-22.)

Здесь был я

Новый год и все остальное.

Часть третья

 Праздник начинается не в полночь и не с обращения президента. Праздник не начинается не за праздничным столом, не с мандаринов и салата. Не с елочных базаров и не с гирлянд, развешанных по городу, не с подарков, не с очередей. Новый год для Рубашова начинается не с пластиковых фигурок животных, символизирующих наступающий по китайскому календарю. И не с салюта в желтом небе. Для Рубашова он начинается с рекламного ролика известного газированного напитка. Праздник к нам приходит. И заканчивается запахом пролитого шампанского, следами пороха на снегу, дневной чарующей безлюдностью на улицах первого января, остатками холодных закусок, квартирной духоты за закрытыми окнами. Если повезет, то еще перегаром и похмельем. Если гостей принимали, то праздник заканчивается после одной мысли, полыхающей в больной голове, как бенгальский огонь – когда поутру застаешь грязную посуду. Мысль не озвучить, но можно распробовать пару ингредиентов: разочарование, усталость, апатия и чувство мерзости от остатков еды на тарелках, запаха недопитого вина в стаканах и возникающего затем страха, что слив в раковине обязательно забьется. Все несколько проще, если утром придется только вернуться домой.

Рубашов к новому году, как и ко всем праздникам, относился несколько настороженно. Дело не в том, что он, например, слишком рано собственноручно разоблачил мистификацию с Дедом Морозом или никогда не получал тех подарков, которых ждал. Ему нравился праздничный стол и его предполагаемое разнообразие, ему нравилось встречать гостей или ходить всей семьей в гости. Ему нравились школьные каникулы и ожидание праздника, которым была пропитана вся страна и весь мир. Больше всего он любил чувство объединения всех людей после боя курантов. Это океаническое чувство, одновременно испытываемое всеми. Ему нравилось, как всеобщее ликование позволяло даже самым скромным вести себя более открыто. Но сам Рубашов не мог открыться. Какой-то барьер был установлен у него в душе или в голове. Он казался веселее обычного и шутил громче, и пил раскованно ‒ таким видели его окружающие, а сам Рубашов сидел за собственными глазами. Как будто маскировка позволяла быть Рубашову ближе к остальным, и они действительно принимали его. Но чужое обличье, это вымученное и искусственное веселье, дает возможность увидеть маски и на лицах окружающих. Многие так же притворяются, пытаясь спрятаться от своих собственных проблем. А притворяются все, потому что вид скучающего человека на вечеринке портит праздничную атмосферу, даже искусственную. Как капля черных чернил в стакане с водой.

Рубашов с Арловой решили пойти к ее друзьям. Решили развеяться, встряхнуться, отвлечься, повеселиться, отдохнуть. Все вместе и по отдельности. Должен появиться сам поручик и его возлюбленная, и человек шесть всех остальных. Рубашов беспокоится за количество алкоголя: он хочет выпить больше обычного, себе назло. Поручик обещает припрятать для них двоих бутылочку. Причем, он так сладко говорит слово «бутылочка», будто бы имеет в виду не сорокаградусную, а молоко для младенца, будто бы собирается на время стать младенцем и забыться сладчайшим сном. Затем Рубашов начинает беспокоиться о закусках. Алкоголь разогревает аппетит, и утром не так больно. И так у всех. Нет ничего хуже, чем недопить и остаться голодным в новогоднюю ночь, когда больше всего хочется нажраться во всех смыслах. Вообще, обещали гуся с апельсинами. Или утку с яблоками, не уверен. Но никогда нельзя быть в чем-то абсолютно уверенным, нужно предполагать и плохое развитие. Дома у Рубашова припрятано несколько банок рижских шпрот, но это крайний случай. Но и здесь выручает поручик. Он обещает принести много домашних пирожков и пять килограммов сочных мандаринов.

О том, как проходят подобные вечера, можно написать не один роман. Как и всегда, внимательно изучая объект, со временем выделяешь определенные закономерности. Так, например, все вечеринки начинаются с адаптации. Хозяева и гости, как бы они друг друга хорошо ни знали, в самом начале чувствуют себя немного неуютно. Это объясняется и общим количеством человек, и чужой обстановкой. Все начинают привыкать друг к другу. Все держатся несколько обособленно, это особенно заметно, когда среди компании нет человека, способного руководить вечером, своего рода тамады. Даже если торжество состоится за праздничным столом, сразу за стол все не сядут. Сейчас Арлова пошла к своим подружкам, Рубашов с поручиком встали у импровизированного бара. Остальные тоже расселись парами. Полушепотом все обсуждают свои темы. Часто на стадии адаптации в компании можно найти одинокого человека. Обычно такой человек сидит с наполненным стаканом, улыбается и готов к общению, а если нет, то делает вид, что с кем-то переписывается по телефону. До появления в жизни Рубашова Арловой он сам был таким человеком. Разве что он не улыбался и не переписывался. Сейчас таким человеком является Матвей. Рубашов видел его всего пару раз и в продолжение поверхностного знакомства не заинтересован. Стадия адаптации обычно длится не так долго. Она заканчивается, как только хозяин хлопнет в ладоши и пригласит всех к столу. Либо она заканчивается, когда каждый из приглашенных, подсознательно почувствовав пустоту и неуютность вечера, самостоятельно решит с ней покончить. Тогда начинаются передвижения, возникают, как звезды в небе, новые разговоры. Сейчас к бару подходит Максим и просит наполнить его стакан. Скучающие поручик и Рубашов с радостью выполняют его просьбу. И тогда Максим говорит, что из всего представленного алкоголя особенно хороша одна бутылка виски и лучше всего ее будет оставить на потом.

– Когда я работал, еще на первом месте, то зарплату я толком ни на что не тратил, а все откладывал в ящик. Просто так. Со временем в ящике накопилась приличная сумма, – говорит Рубашов. – Однажды один мой друг увидел, как я складываю деньги, и спросил меня, зачем я это делаю.

– На черный день, что ли? –  спрашивают заинтересованные барные слушатели.

– А вот и нет. Я откладывал на белые ночи. В смысле, не на поездку в культурную столицу, а на праздник.

– Хм, и чего?

– А того, что я предлагаю не откладывать хорошее на потом. Мы рискуем напиться и не распробовать вкус той бутылки. Хотя виски я могу пить, только когда напьюсь.

– Резонно, – говорит Максим и тянется к сокровищу.

Вторая стадия – это смена партнеров. Рубашов и Максим разговорились и пошли на перекур в кухню, и тогда поручик стал спрашивать что-то у Андрея, который до этого разговаривал с Максимом. На кухне, в сигаретном дыму (как в тумане), при уютном свете вытяжки (как при луне) и при тепле духовки (как у костра), сидели три девицы и что-то обсуждали (как пряли). Тут же замолчав, они с улыбкой взглянули на вошедших, проверили гуся с апельсинами и ушли. Или это была курица с ананасами? Как только парни закурили, на кухню пришли все остальные гости, без девушек. Большинство решило покурить кое-что покрепче сигарет. Так начинается третья стадия. Обычно с первого тоста. И если после него еще остаются чувства, свойственные двум предыдущим стадиям, то буквально через минуту следует второй тост. И третий, и так далее. Три стадии – единственное, что удается выделить и запомнить перед последующим хаосом.

Если задуматься, то поведение людей на таких вечеринках напоминает игру. Если задуматься еще больше, то, в принципе, любое поведение напоминает игру. Этикет, культура, воспитание и нормы поведения как правила игры. И Рубашов играет, но играет осознанно, и осознание не позволяет целиком вовлечься в происходящее. И если во время осознанной игры не испытывать личного интереса, то игра покажется глупостью. Рубашов думает, что невозможно не играть и дело здесь не только в страхе быть отвергнутым или непонятым, а в том, что за пределами игры ничего не существует. Как те пресловутые маски, которые одевает каждый из нас. Но что если за маской прячется не истинное  лицо, а только череп? Простой, обыкновенно-белый череп, как у всех. Что если только маска придает индивидуальности, даже если она не одна-единственная?

Обошлись без телевизора и однообразных речей президента. Ровно в полночь кто-то из гостей открыл бутылку шампанского, с хлопком и пеной, и большая часть игристого осталась на полу и одежде гостей, а не в стаканах. Кричали «Ура!» и «С Новым годом!», как кричали бы «Мы одна команда!» Затем хозяин квартиры взял видеокамеру с целью записать новогодние пожелания каждого из гостей. Честь сказать первое слово выпала Рубашову. Его стакан наполнили до краев, завязали вокруг шеи серпантин, как шарф, и усадили на табуретку. Вначале Рубашов смотрел в пол, собирая в предложения лихие слова. Дайте ему подумать, он стесняется, он просто думает, не, сейчас он скажет, да так скажет, что лучше бы не говорил.

– Год, падла, выдался трудным, – начинает Рубашов. – Я думаю, что для каждого из нас, – он окинул взглядом всех присутствующих, – но… Каким бы он трудным ни был, должен заметить, что мы победили. Хотя бы потому, что мы все здесь весело отмечаем его кончину, а не он нашу. С новым годом!

– С новой кончиной! – поддержал кто-то.

Все крикнули «Ура», подняв вверх наполовину пустые стаканы. Когда решили пересмотреть тост, то оказалось, что с камерой не все в порядке. Она все записала, но наотрез отказывалась воспроизводить цинизм Рубашова. И только тогда идею решили оставить.

 Хаос начинается с раскрепощения. Раскрепоститься позволяет алкоголь. Приглушили свет, включили музыку погромче. Закуску и салаты съели и принялись за пирожки и мандарины. Рубашов подошел к скучающему Матвею.

– Ты чего такой грустный, что случилось?

– Ничего. Я в порядке.

– Точно? Может, как-нибудь помочь?

Матвей отказался от помощи, и тогда Рубашов подошел к Максиму.

– Что это с ним сегодня?

Музыка была слишком громкой, и приходилось кричать на ухо.

– Он со своей девушкой расстался.

– Так это же прекрасно.

– Не вижу ничего прекрасного в том, чтобы ругаться со своей девушкой в канун Нового года.

– Прекрасно, когда знаешь, чем именно расстроен. Когда знаешь, откуда взялась печаль. А не так, когда вроде бы жить не тужить…

– Слушай, ты ту бутылку помнишь?

– Виски? Помню. Страшное пойло.

– Я ее все-таки отложил. Может, на кухне вдвоем допьем?

В самый разгар вечера кому-нибудь обязательно придет в голову идея позвать еще людей и/или купить еще больше алкоголя. Почему-то всегда чего-нибудь не хватает. Чувство меры обычно приходит с опозданием. Нередко совместно с раскаянием и сожалением. Рубашов хотел позвать с собой поручика, но тот уже достал свою гитару, откусывал мандарин, как яблоко, и принимал заказы на песни. 

Кухонный стол был забит грязной посудой, и буквально в каждой тарелке можно было найти как минимум один бычок. Птицу не успели вынуть из духовки и поставить на стол – ее съели прямо с противня, оставив на месте преступления вилки, салфетки, стаканы и бычки. Рубашов забыл одно из основных правил такой уже не вечеринки, а попойки: всегда следует держать свой стакан при себе. Забыл, и пришлось пить из грязных. После первой, за Новый год, Максим предложил покурить что покрепче. Рубашов отказался и пошел на балкон обзванивать всех, чьи номера телефонов были в его записной книжке. Сначала позвонил родителям. Написал сообщение Наталье. А затем понял, что кроме Арловой и поручика, и еще двоих друзей, которых здесь не было, он может позвонить водопроводчику Равшану, в службу доставки пиццы и вызвать такси. Десять номеров. Он не расстроился и ни о чем не подумал, стоя на крошечном балконе за закрытой дверью. По морозному небу разлеталось конфетти многочисленных салютов, за спиной орали песни. Рубашов не принадлежал полностью улице, не принадлежал и квартире.

К тому моменту все с большим трудом принимали собственные решения, поэтому без уговоров согласились на прогулку. Все кроме Арловой, поручика и его возлюбленной. Пьяной толпой спустились по лестнице навстречу снежному четвертому часу утра. Первому утру нового года. Рубашов сердечно поздравлял каждого встречного, раздражая многих знакомых в толпе. Он знал, что раздражает их не только своими сегодняшними выходками, но и всем своим существом, но это его только подстегивало. Он хотел довести всех, кому он не нравился, до рвоты. Он прилично выпил, его ноги заплетались, язык заплетался, но мысли остались без изменений. Он прекрасно понимал, куда он идет и как он ходит, что он хочет сказать и кому и почему не может ничего выговорить с первого раза. Именно поэтому он хотел выпить еще больше. Он хотел превратиться в свое подсознание, как бы стать наизнанку.

Они вернулись через полчаса. Хозяин квартиры, терпевший Рубашова только из-за Арловой, спросил у него, когда тот собирается уходить.

– Немедленно.

За эти полчаса трое оставшихся успели еще выпить. Поручик разругался со своей возлюбленной. Он решил самостоятельно вернуться домой и повеситься на порванной струне. Арлова с Рубашовым уговаривали его переночевать у них. Рубашов расспрашивал, что случилось. Ему пытались объяснить, но логическая цепочка неизменно обрывалась. Все стали расходиться и прощаться, если были еще в состоянии. Рубашов с Арловой и поручиком пошли домой. И дорога через лес показалась очень короткой.

Алкоголь по-разному влияет на каждого. Одни становятся смелее или наглее, он точно разжигает костер у них внутри. Других он веселит, третьим придает сил, а у четвертых силы отбирает. А многие хотят просто затопить свои печали. Но Рубашов как-то подметил, что до конца это алкоголю никогда не удается сделать. Синий дьявол даже не способен заполнить до половины обычный стакан, так что куда ему до человеческих душ.

Хорошо он сказал. За пока короткую жизнь Рубашов сказал множество прекрасных фраз – они разлетелись, как бумажки по ветру. Хотел бы он однажды их всех собрать и разобраться: что же из всего сказанного действительно принадлежит его уму, а что только выдает себя за его отпрыска? Что-то было записано в бесконечных блокнотах, что-то осталось в памяти, многое забыто, многое сказано.

Рубашов опять перенесся из прошлого в настоящее. Нормально ли думать о судьбе книги во время ее написания? Думает ли архитектор во время работы над чертежами о том, кто и как будет жить в его доме? Все эти люди и семьи со своими проблемами и будничной рутиной; думает ли он о том, какие сны увидят в комнатах еще непостроенного дома будущие жильцы? И немного в сторону: разве человек может принадлежать полностью только одному времени ‒ настоящему, разве он не находится одновременно и в прошлом, и в будущем? Если бы у Рубашова спросили: «Что ты пишешь?», – он бы ответил, что пишет такой постмодернизм, в котором каждый непременно найдет много лишнего. Как Глеткин постскриптум. Ему бы ответили: «Сейчас все постмодернизм». Необходимо найти новый термин этому времени. Но лучше найти работу.

            По закону Мерфи: если что-то может быть хуже, то так оно и будет. Следует добавить, что всегда может быть хуже. Рубашов хотел бы написать небольшой рассказ о человеке по имени Мерфи. С каждым новым предложением рассказа, у главного героя Мерфи дела бы шли все хуже. Причем из субъективного «хуже», например, разбитой чашки и головной боли, действие переходило в объективное «хуже», – например, его головная боль была бы вызвана неизлечимой болезнью. Но Мерфи ‒ оптимист, и поэтому, сталкиваясь по ходу рассказа с очередной проблемой, он говорит себе:

– Может быть и хуже.

Как только он это произносит, становится хуже. Это действует как заклинание. В конце выясняется, что нет приделов человеческого оптимизма, как и нет пределов и у «хуже».

Если часто произносить одно слово, то оно перестанет звучать угрожающе и потеряет всякий смысл. Об этом Мерфи не догадывается. Хуже, ху-же, х у ж е. Икс игрек же. Тем более что для Мерфи не может быть ничего более икс игрек, чем излечиться и стать реалистом. Он бы тогда сказал:

– Неведомо.

Если взять все свои проблемы, как конкретные (безработицу), так и личные (несчастлив по определению), завязать в тряпку и передать другому, то, скорее всего, другой найдет эту связку пустой. На месте Рубашова многие бы уже нашли работу и обратились в службу поддержки для пострадавших от меланхолии. Сам Рубашов мучился бы от неразделенной любви не больше недели. Если только он допустил бы такую плотную любовь, которую никак нельзя разделить. Если бы только чувства спрашивали разрешения войти в сердце, Рубашов велел бы им пройти через голову.

В начале января Рубашову с Арловой сказали, что их съемная квартира выставлена на продажу. Это плохо, потому что арендная плата маленькая и за такую сумму больше ничего не найти в пределах трехсот километров. Это еще хуже, потому что после косметического ремонта и бесконечных бытовых проблем между Рубашовым и квартирой возникли чувства привязанности. Как ни посмотреть – это плохо. Разве что с авторской перспективы продажа квартиры – внешнее обстоятельство, подталкивающее героев к действию… Но это не тот случай. Как раз перед этой новостью, Рубашов подумал, что хуже не может быть.

Их предупредили за два дня до прихода возможных покупателей. Как раз на праздничных выходных. Рубашов и Арлова убирались в квартире несколько часов, с трудом понимая причину уборки. Они были солидарны друг с другом в ненависти к этому общечеловеческому качеству. Зачем убираться перед гостями? Они живут в таких условиях, в относительном беспорядке, их это вполне удовлетворяет, так зачем же врать? Пусть все будет так, как оно есть. Рубашов первым нашел противоречие. В домашних штанах он на улицу все-таки не выходил и чувствовал себя нежеланным гостем, если был свидетелем личной жизни людей, его пригласивших. Раскиданная одежда, средства личной гигиены в ванной комнате, грязная посуда – все это является отражением личной, интимной жизни, а Рубашов никогда не хотел быть частью чего-то чужого. Солидарность в этом вопросе стала молчаливой, а впоследствии испарилась. Он оттер даже плинтусы и убрался в ящике. Никакой личной выгоды от продажи квартиры он не получит, только потеряет, но, несмотря на это, нервничает. Он старался понравиться возможным покупателям, которых больше никогда не увидит и спустя пять минут после того, как они уйдут, навсегда забудет их внешность. Очень странные мы все люди. Противоречивые и непостоянные. Неведом завтрашний день, неведомо, что сейчас творится в голове, и в прошлом нельзя быть уверенным.

Риэлтор, молодая девушка, была показательно непрофессиональна. Ее работу следовало бы снимать на камеру с поучительной целью показывать всем желающим, как работать не следует ни в коем случае. Возможно, ее просто не интересовала работа, Рубашов допускал это. В первый раз она увидела квартиру вместе с покупателями, парой среднего возраста. Они втроем ходили по квартире в грязных ботинках. Риэлтор говорила, что у Рубашова с Арловой очень творческая квартира.

– Какие у вас прикольные стены, – восторгалась риэлтор.

Как же ее звали?.. Она могла не представиться. Недоделанный ремонт в коридоре и ванной немного отпугнул покупателей. Они втроем не могли найти холодильник в четырехметровой кухне. Рубашов отвел их обратно в коридор: холодильник был прямо напротив входной двери. Ненаблюдательность его начинала раздражать. Он сказал, что холодильник можно поставить на место стенного шкафа. И он бы так и сделал, будь это его собственной квартирой.

– А вы снимаете? – спросила риэлтор.

Пара с настороженностью отнеслась к его совету. Они упрямые консерваторы: место холодильника на кухне, а дивана – вдоль стены. Когда он открывал перед ними входную дверь, то неуместно пошутил:

– Пока не купите, я не выпущу.

Раздался ленивый смешок. Спросили о жилой площади. И Рубашов с риэлтором стали спорить. Рубашов говорил о двадцати девяти с половиной, а риэлтор настойчиво придерживалась тридцати квадратных метров.

– Я получаю квитанции на оплату, и там написано двадцать девять. И ремонт я здесь сам делал.

Тридцать и все. Только если считать антресоли и подоконник. Тридцать и все.

Цена показалась завышенной. Столько денег за это двадцатидевятиметровое недоразумение с косой кирпичной кладкой и протекающей крышей, на краю города, под реактивными самолетами. Сосед, усатый Андрей, сказал, что цена нормальная. С другой стороны, за такие деньги покупать эту квартиру странно. Рубашов поверхностно изучил данный вопрос, и оказалось, что два с половиной миллиона – нормальная цена. Звучит. Два с половиной миллиона – нормально. Даже произносить вслух страшно. Рубашов стал копать дальше. Если бы он нашел клад, то бы все равно продолжил копать, например, чтобы взглянуть на землю под сундуком. 

Если один человек снимает квартиру, то у другого в собственности две квартиры. Если человек снимает квартиру и хочет купить себе другую квартиру, то… Рубашов не знает. Сидит, считает, пересчитывает и изучает, а все никак не сходится. Рубашов никак не может понять, сколько им с Арловой надо зарабатывать, чтобы, снимая квартиру, выплачивать кредит за новую. При условии, что цена за съемную квартиру приблизительно соответствует средней зарплате. Он не силен в математике, но в этих расчетах – очевидное несоответствие. Особенное удовольствие доставляет Рубашову знак * над суммой кредита. Это всегда самое интересное. Крошечная звездочка по имени «Приусловии» и звездная пыль мелким шрифтом под фотографией белоснежных улыбок. Направо пойдешь – коня потеряешь, и далее по тексту. Цинизм Рубашова рисует совсем другую картину:

            Опять кое-кого напоминает.

Вероятно, жилплощадь всегда была проблемой. Не жил Рубашов во все времена. Делает ли большой кредит человека рабом? Если брать сумму переплаты, то делает. Хотелось бы верить, что мировое правительство компостирует человечеству мозги, заставляя потреблять и зарабатывать, и тратить, убивая способность думать самостоятельно, делать из человечества послушную массу обывателей, диктуя свои условия жизни. Если средний класс – то учись, работай, женись, возьми кредит на двадцать лет, отдохни в Турции, купи машину, купи телефон, оставь комментарий. Но это не так. Общество определенно оказывает давление на каждого гражданина, но идеалы у каждого поколения свои. Идеалы обществ можно изучать по искусству. Лучше всего по кино, как самому массовому виду. Рубашов давно хотел заняться этим вопросом, но слишком много в этом вопросе подводных камней. С надписью: куда бы ты… Все хочется объяснить, ну или хотя бы понять. Рубашов остро это чувствует, как голодный полнее ощущает вкус.

Когда риэлтор с покупателями пришли во второй раз, Рубашов был один. В домашних штанах. Когда он не молчал, то был любезен. Риэлтор сказала покупателям, что холодильник можно поставить в коридоре, вместо шкафа. Рубашов молчал. Когда закрывал за ними дверь и ключ споткнулся в замке, риэлтор пошутила:

– А мы вас не выпустим, пока не купите.

Вот так Рубашова впервые процитировали при жизни. Этой паре квартира понравилась больше, чем предыдущим.

Рубашов решает сделать некий подитог:

                        — У него нет денег

                        — Нет работы

                        — Не издали

                        — Пустой холодильник

                        — Съемную квартиру продают

                        — Все вышенаписанное его доконало      

Еще он чувствует невероятную усталость и подавленность. Не понимает, что ему делать. Он захотел еще составить список фраз, от которых его кидает в холодный пот. Но это было бы излишне наивно с его стороны.

Однажды во время вечерней прогулки он встречает Игоря и Елену, постоянных покупателей, предпочитавших кофе и пармскую ветчину. Они мило поболтали. Спросили о работе над романом. Он прислал им рукопись в тот же вечер. Обещали рассказать о впечатлении.

На носу день рождения Арловой. Она решает отметить его дома среди друзей. Первыми пришли ее подруги и поручик. Впятером они сидели на тесной кухне. Было неуютно, трезво, была первая стадия. Рубашов перешел сразу ко второй стадии, стал больше спрашивать, шутить и наливать, и чуть ли не собственными руками растягивал у всех улыбки. Ничего не получалось.

– Надо еще, – сказал Рубашов и взял поручика за руку. Они пошли за водкой и заодно решили выбросить мусор. Или выбросить мусор, а заодно купить водку.

– Что-то вы совсем не ладите, ты и твоя возлюбленная, – говорит Рубашов.

– Наговорили много лишнего друг другу еще тогда. С нового года больше и не виделись.

            – Ты только не пускайся во все тяжкие.

            – И не думаю. Все нормально.

            Когда вернулись, их уже ждали трое молодых людей. Один – хозяин квартиры, где все недавно отмечали новый год, второй – Максим, прятавший ото всех бутылку виски, третий – друг Рубашова, без которого водка теряла градус и который много лет назад спросил его:

            – Почему бы тебе не написать роман о нас?

            – О нас с тобой? – переспросил тогда Рубашов.

            – Нет, обо всех нас.

            Стадия первая: мужчины отдельно, женщины отдельно. Если не считать двух первых тостов за здоровье именинницы. Мужчины сидели на кухне, в дыму, а Рубашов всем разливал и немного увлекся. Стадия вторая: пришли еще четыре человека, Рубашов им налил. Включили музыку, закуску съели. Мужчины ходили в комнату, а женщины на кухню. То есть началась реакция: два вещества стали смешиваться. Мужчины и женщины уже праздновали не раздельно, а вместе. Алкоголь стал кровью. Рубашов предложил выпить за матриархат, и его поддержали женщины и один парень, которому был безразличен тост. Стадия третья: поручик достал гитару, кто-то достал траву. Сидели и курили, играли и пили. Вымытый Рубашовым пол теперь отполирован до блеска чужими носками, крохотный коридор завален обувью, вешалка с одеждой оторвалась от стены. Уже пьяный поручик заметил, как его возлюбленная чмокнула в щеку другого. Порвалась струна. Когда друг Рубашова, без которого терялся градус, решил сходить за травой, то поручик решил пойти с ним. С большим трудом они вернулись обратно. Поручик закрылся в ванной. Рубашов разливал на кухне.

            – Подумал вот я тут вот. Алхохоль – отрава. Мы пьем и травимся, в смысле быть пьяным – это значит отравить собственный организм…

            – И чего?

            – Просто странно. Мы же не едим, не знаю, опасные грибы.

            – Ну, это смотря кто не ест…

            – Забыл я кем с дело имею, пардоньте.

            У каждого из присутствующих имелись свои причины отравится на время. Каждый считал своим долгом постучать в дверь ванной комнаты и поинтересоваться самочувствием поручика, преследуя, однако, свои личные цели. Поручик устал от стука и, выйдя на лестничную клетку, направился к балкону. Со стороны кажется, что он контужен. Грациозная схватка: поручик борется со своим телом, головой и миром. Он уверен, что на балконе ему станет лучше. Он сдерживает рвотные позывы. Его ноги – ватные палочки, безразличные к его приказам. Запутался в куче ботинок. Голова кружится так сильно, как будто он весь день катался на карусели. Он схватился за голову, пытаясь ее удержать на плечах. На секунду помогает. Но теперь вокруг вращается весь мир. Он хочет, чтобы его отпустило, пожалуйста. Коридор слишком, слишком длинный, слишком-слишком заставленный хламом. Он хочет спать. Но если закрыть глаза… это неописуемо… плохо. Мысли без гравитации. Он пока не думает, что перебрал, он потом задумается об этом. Все как во сне – без времени и пространства. Он лежит на балконе, но думает, что еще только туда идет.

            – Жотем еебт феко савирьт?

            Поручику плохо, мороз на улице похож на мятную жвачку.

            – Кто здесь, кто, я спрашиваю?!

            – Я здесь, Рубашов. Не ори. Кофе, спрашиваю, налить тебе?

            – Да.

            Проходит целая вечность, прежде чем поручику удается ощутить горький вкус кофе. Он засыпает на секунду, и кофе выливается изо рта.

Кто-то ушел, кто-то заперся в туалете. Рубашов разрывается между поручиком и всеми остальными. Не разобрать. К трем часам все начинают потихоньку расходиться. За поручиком приезжает его друг на машине. Поручика провожают. Он говорит, что ему уже намного легче, но никто его словам не верит. В конце концов остаются только Арлова, Рубашов и Максим. Ему сейчас некуда идти. Друзья, у которых он надеялся переночевать, ушли раньше и, скорее всего, уже спят. Он немного расстроен. Арлова предлагает ему остаться, она надеется, что одного удобного кресла с пледом ему будет достаточно для ночлега. Максим говорит, что посидит без проблем на кухне.

            – Нет, нет. Так не пойдет. Будешь спать в кресле, – говорит Рубашов.

            От горы немытой посуды Рубашову становится плохо. Арлова раскладывает диван и засыпает. Рубашов и Максим несколько часов проговорили на кухне.

Разговор

(Для удобства читателя автор временно отлучается.)

Рубашов:        Еще налить?

Макс:              — Нет, спасибо. У меня есть.

Рубашов:        — На Дэна обиделся, что ли?

Макс:              — Нет… Хотя он и свалил незаметно. Я чего-то думаю, что виноват
                        перед поручиком..

Рубашов:        — Как?

Макс:              — Его эта, по которой он с ума все сходит, поцеловала меня в щеку. Знаешь,                    в шутку. Она губы накрасила, а я ей сказал, что помада следы
                        будет оставлять… Ну и вот.

Рубашов:        — И дальше чего?

Макс:              — А потом ко мне поручик подходит и говорит… Причем он меня берет
                        за плечи, вот так, и такой сердитый говорит: «Все нормально, не парься».

Рубашов:        — Ну так и чего ты паришься?

Макс:              — Не знаю, неудобно как-то. Он потом просидел все время на балконе.

Рубашов:        — Да плохо ему было.

Макс:              — А между ними-то?

Рубашов:        — Это не мое собачье дело. Есть то, что меня касается, а есть все остальное.                      Я не  вмешиваюсь совершенно. Нет, фу. В смысле я могу выслушать, но…
                        ты понял.

Макс:              — Нет, это правильный подход. Просто я его совсем не знаю, видел раз пять.                    Нормальный парень, а как-то…

Рубашов:        — Слушай, я говорю… пусть сами. Не переживай. Ты же не женился
                        на ней, в конце концов. И ничего такого.

Макс:              — Ну да.

Рубашов:        — Не угодишь тут всем, даже если столбом в поле будешь стоять.

Макс:              — Верно. Можно, я покурю в окно?

Рубашов:        — Пожалуйста.

Макс:              — Ты будешь?

Рубашов:        — Не моя тема.

Макс:              — Это круто, когда знаешь что не твое. Ты как бы свободнее.

Рубашов:        — Знаешь, самое классное для меня — это хорошо себя чувствовать. Трезвый,                   ничего не болит, хорошее настроение, отличная погода. Это самое лучшее.                                    Правда, иной раз и это совершенно невыносимо.

Макс:              — Это то же самое. Только ждать не надо. Покурил — и ничего не болит,

                        хорошее настроение…

Рубашов:        — И погода…

Макс:                         — Да, да… Затянулся, и дождь перестал. Ты, кстати, или не кстати, видел, как Дэн уходил?

Рубашов:        — За ним приехал отец его девушки.

Макс:              — А-а-а! Ну тогда понятно, что он так резко.

Рубашов:        — Меня всегда удивляло, как у него получается с девушками.
                        В смысле он, прямо скажем, не писаный красавец, а всегда при паре.

Макс:              — Тебя это тоже бесит?

Рубашов:        — Не бесит, просто странно. Не то что всегда с кем-то, а как он всем,

                        сколько раз я был свидетелем, всем говорит одно и то же, и все ведутся.

Макс:              — Я это и имел в виду. Одну и туже хрень про океан или Париж…

Рубашов:        — Да-да-да. И так мелодично говорит. И главное, всегда сам верит.

Макс:              — Не понимаю этого. Я так не могу лапшу вешать. Как-то раз, давно еще,
                        к нему пришли две подруги. Одна мне очень понравилась, и я ему сказал об                      этом. Мы с ней даже встретились. А в следующий раз он опять наговорил ей                   чуши про океан, ну они и…

Рубашов:        — Все серьезно было?

Макс:              — Нет, просто целовались. Но меня это так взбесило. Что он… хотя я ему

                        говорил. И она тоже, как ребенок, повелась на его чушь. Хотя она и была

                        ребенком.

Рубашов:        — Вы, парни, меня пугаете.

Макс:              — Не в смысле ребенок, а в последнем классе училась. Или на первом курсе.                    Блин, раньше проще было определить.

Рубашов:        — Согласен.

Макс:              — Сейчас столько косметики, выглядят лет на тридцать, а сами еще в школе.                    Я когда учился, у нас по-другому было. Кто-то красился, конечно, но…

                        Какие-то очень взрослые стали.

Рубашов:        — Искусственно взрослые.

Макс:              — Да, и еще все с такими телефонами…

Рубашов:        — Я работал в свое время с одним мужиком, который взял кредит на модный телефон, огрызок. Я у него спросил, зачем, — потому что он всегда был против этих наворотов. Он сказал, что для своего сына. А его сын учился во втором классе! Во втором! На хрена второкласснику телефон за сорок тысяч? А потому что у всех в классе такой был. То есть, если ты не в тренде, то на обочине.

Макс:              — И наглые все.

Рубашов:        — Хотя я помню, как в свое время было модным ходить в таких здоровых                                     ботинках, с железной вставкой. У меня тоже такие были.

Макс:              — Это отдельный мир какой-то, со своими законами и понятиями. Я до

                        пятого класса учился в одной школе. Был отличником, все нравилось, куча                                   друзей. А потом перешел в другую, мы переехали, и понеслось. Другие                              люди,             учителя злые, как сволочи, все по-другому. И за один год я съехал

                        с пятерок до двоек. Постоянно были какие-то драки, терки, как в тюрьме.

                        И родителям не расскажешь, они просто не поймут. У меня один парень                             деньги отнимал каждый день. И если бы я рассказал об этом и моя бы мама                       пришла к директору, а она такая боевая, то мне бы хана была. Я даже на                                  выпускной не ходил. Мне как дали аттестат, так я и свалил. Вспоминать

                        тошно.

Рубашов:        — Я тоже первые два класса учился не здесь. Вот представь, во втором

                        классе у нас было десять человек. Десять! Когда я перешел в третий класс,                                     уже в столице, то у нас было тридцать человек. Блин, я до сих пор помню: я                      думал, что я единственный, кто знает матерные слова. До первой перемены                     так думал, пока мой одноклассник не споткнулся. Он так выругался тогда…                     И школа здоровая была, с первого по одиннадцатый класс.

Макс:              — У меня тоже. Такая, самолетиком.

Рубашов:        — Да, точно. И надо было еще оперативно въехать во все. Кто есть кто и что                    по чем. Я тоже был до того отличником, а потом понеслось. Терпеть не могу              то время. Учителя мне напоминали врачей из поликлиники. Такие злые и                              раздраженные, а уроки – как прием у врача.

Макс:              — Хрень тогда была, не то, что сейчас с этим интернетом…

Рубашов:        — Вот в этом вся и проблема, ты не замечал?

Макс:              — В чем?

Рубашов:        — Мне мой отец часто рассказывал, как в шестидесятые, когда был совсем                                    мелким, он ел черную икру ложками.

Макс:              — И чего?

Рубашов:        — В шестидесятых! Прошло уже полвека, а мы с тобой вспоминаем, как                            меньше десяти лет назад все было по-другому. Если взять наших родителей,                      то для них за десять лет все не так сильно изменилось. Интернет появился,                                    да, телефоны. И чего? По большому счету это не так много.

Макс:              — Тут в другом дело. Нам по двадцать пять, следовательно, десять лет для                                     нас это почти половина жизни. А для наших родителей, вот сколько твоим?

Рубашов:        — На пенсии уже.

Макс:              — Ну вот, значит для них это одна шестая.

Рубашов:        — Не совсем. Я имел в виду, что мы успели быстрее постареть. Мы с тобой                      уже не понимаем школьников, хотя мы ненамного старше. И по большому                                счету, они нашего поколения. Потому что следующее поколение, наши

                        с тобой дети, в лучшем случае только пойдут в школу.

Макс:              — Не совсем.

Рубашов:        — В большинстве. Я недавно нашел видео с подборкой рекламы девяностых                    и чуть не расплакался. А в книжном магазине стали продавать жвачку и

                        газировку, которую я покупал, когда еще учился в школе. То есть для нас

                        ностальгия пришла очень рано. Это же бред. Я часто смотрю старые боевики                    с одноголосым переводом, как в детстве.

Макс:              — Да, я помню. Еще на видеокассетах такие были.

Рубашов:        — Я не знаю, создана эта ностальгия специально, как товар на рынке для                           другой аудитории, или она создана нами. Скорее всего, нами. Представь, что                    ты едешь в поезде. На довольно-таки приличной скорости. Пейзаж за окном                  быстро меняется. То лес, то город, то деревня, поля, болота, зима, лето, и так                      далее. И как только ты привыкаешь к одному пейзажу, то он тут же

                        сменяется другим. Тебе нравится лето, но оно быстро проходит, и уже

                        осенью ты начинаешь скучать по нему. Вот так и у нас. Только привык, как                                  тут же оно испарилось. Только кока-кола осталась постоянной величиной.

Макс:              — Такими темпами кризис среднего возраста скоро придется на совершен-                                    нолетие.

Рубашов:        — Ну, с учетом средней продолжительности жизни и темпом, такое может                                    случиться. Хотя мы стали жить дольше. Количественно дольше, но

                        качественно, как мне кажется, короче. И вот еще о чем я думаю в последнее                      время. В связи с перенаселением и интернетом. За последние пятьдесят лет                       население увеличилось вдвое. Оставим причины за рамками. Сейчас нас                                  около семи миллиардов. Уже тесно. У каждого второго или третьего есть

                        выход в интернет. И от этого еще теснее. Раньше ты мог взять в руки гитару,                    чтобы стать лучшим гитаристом в мире. Сейчас, дай бог, тебе успеть

                        научится играть. И даже если станешь лучшим в мире гитаристом сейчас, то                     надолго ли? И так во всем. Раньше самый дорогой фильм в истории

Голливуда держал первенство сорок лет. Сейчас самый дорогой фильм сняли        год назад, а до него полгода назад и так далее. Невозможно достаточно долго быть исключением.

                        Я об этом подумал, когда сидел в социальных сетях. Я бродил и

смотрел на людей. Нет никаких различий. У кого-то в друзьях десять тысяч человек, а уже завтра у другого одиннадцать. И аватарки у всех одинаковые, и вкусы, и все остальное. Кого ты удивишь своим фотоальбомом? Ты практически не можешь чувствовать себя исключением, особенным. А это всем присуще. Ведь все думают, что особенность заключается в чем-то конкретном и внешнем.

Макс:              — Отличия внутри.

Рубашов:        — Это очевидно. Но всем наплевать на твой внутренний мир. Должно быть                     что-то показательное. Например, ты одеваешься не так, как все остальные.                                    Только сейчас всем и на это наплевать. Что ты можешь такое надеть или

                        сделать, чтобы выделится? Да ничего. И все подсознательно это понимают.                                   Ты не можешь больше претендовать на вечность и больше не можешь

                        претендовать на исключительность. Ты тонешь. Единственное, что ты

                        можешь сделать, так это скромно сказать: «Я здесь был». И высечь не на

                        камне, а на лавке. Написать в подъезде на стене. Не для того, чтобы тебя

                        помнили, ты даже не указал своего имени; не для того, чтобы выделиться –                       ведь таких надписей несчетное количество. А для себя, только для себя.                          Здесь был я. Это современная, местечковая и случайная трагедия.

Все остальное

Здесь был я. По мнению Рубашова, это будет отличным названием. Рубашову всегда нравилось, когда в середине книги объяснялось название. Важно также, чтобы название не было кратчайшим пересказом произведения, а дополняло его. Книга начинается с названия, как человек с имени. При выборе книги, первое, на что обращал внимание Рубашов, – это название. Оно должно быть звонким, поэтичным и красивым. Оно должно приносить удовольствие молчаливо – как только ты подумаешь о нем, и ласкать слух тональностью, музыкой. У литературы гораздо больше общего с музыкой, чем кажется на первый взгляд. Затем Рубашов откроет книгу, и прочитает пару первых предложений. Пожалуй, самые важные предложения в романе. После этого, он прочитает два-три последних предложения, они еще важнее. Первые впечатления должны пересечься около кассы. Такой подход к выбору книг никогда не обманывал Рубашова. Конечно, он не был одним-единственным. Был еще список обязательной литературы, критические статьи, упоминания некоторых книг в различных источниках и так далее. Но с книгами, выбранными Рубашовым таким образом, были более тонкие, эмоциональные отношения. Он подумал сейчас, что начало романа следует переписать. У Рубашова даже была припрятана шутка о названиях:

– Какие твои любимые книги?

– «Трудные времена» и «Большие надежды». Диккенс.

Перед Рубашовым весы. Классические, как у Фемиды. На правой чаше этих весов лежат его мечты, желания, амбиции, улыбки, смех, успокоение, грезы, любовь. На левой – боль, усталость, злость, неудовлетворение, напряжение, раздражение, апатия, страх. В жизни каждого иногда случается так, что левая чаша перевешивает. Иногда это даже неизбежно. Идеальная гармония всегда редкий гость в человеческих краях. Однажды   что-то маленькое, но не по размеру весомое упало на левую чашу. От падения все содержимое правой чаши разлетелось черт те куда. Наподобие катапульты. Рубашов пытался вначале разобраться, что же это было. Пытается определить по весу, но злость весит столько же, сколько и раздражение, и апатия, и все остальное. Правая чаша висит в воздухе, левая стоит на земле. И тогда Рубашов, как и все в подобной ситуации, направляется на поиски содержимого правой чаши. Но когда он находит что-либо, то вовсе не уверен, что это именно его мечта или желание, или смех. Это его раздражает, и левая чаша еще глубже зарывается в землю. Пусть Рубашов и терпеть не мог дуализм и любые его проявления, но иногда так действительно легче что-нибудь объяснить.

Рубашов находит отличную вакансию администратора небольшого кинотеатра. Ему нравится зарплата, он знаком с обязанностями. Еще предлагают ночной график. Нормально Рубашов может существовать только ночью. На период с семи вечера до четырех утра приходится пик его активности. В основном, именно в этот промежуток времени он лучше и больше пишет, свободнее дышит, вольно думает, отлично себя чувствует. Было бы здорово работать в это время, с максимальной самоотдачей. Он внимательно изучает требования и на основе изученных данных пишет сопроводительное письмо, и немного корректирует свое резюме. Отправляет. Перед его глазами расцветает во всех красках будущее, в ускоренном темпе, как кинохроника. Это всегда происходит само собой, без его непосредственного участия. Спустя минуту после того, как он нажал кнопку «отправить», приходит отказ. Кинохроника загорается как… как старая кинопленка, она отлично горит. Он спрашивает, почему отказ, ведь он идеальный кандидат. Ему отвечают, что на эту вакансию рассматривают только девушек. Надо заметить, что Рубашов никогда не шел на конфликт. Ни намеренно, ни вынужденно. Бывали случаи, когда бы его никто за это не осудил, потому что он имел полное право. Например, когда ему однажды подали  остывшую лазанью. Он бы мог потребовать вернуть ему деньги, поговорить с директором, написать жалобу. Но вместо этого он подошел к официанту и очень деликатно сказал, что его блюдо холодное, и если это будет не сложно, пожалуйста, подогрейте. Дело не в том, что он боялся. Дело в том, что он тоже ошибался, как абсолютно все остальные, и еще он считал, что все плохое следует держать внутри себя, копить и никогда не выпускать наружу. А если собирательство грозит нервным срывом, то пусть это произойдет только с ним, ведь в мире и без того много дерьма. Он научился этому за годы работы в продажах, да и его спокойный характер только этому способствовал. По всей видимости, здесь еще играет роль его самооценка – до этого он всегда старался ударить себя (фигурально) прежде, чем это сделает кто-либо другой. Но сейчас он был в ярости. Сделал несколько глубоких вздохов и написал работодателю, чтобы тот был осторожнее в следующий раз, ибо отказ в трудоустройстве по половому признаку является прямым нарушением. Статья такая, трудовой кодекс. Указал прямую ссылку на статью и на похожий случай отказа, выигранный в суде. Рубашов никого не хотел пугать, впрочем, как и работать у них. Просто сказал:

– Ребята, это незаконно.

 Ему сразу ответили, что он что-то напутал, они отказывают всем мужчинам, так как указывать пол на этом сайте запрещено, и у него нет сопроводительного письма. К тому же он сейчас переписывается с «виртуальным собеседником», который никакого отношения к работодателям не имеет. Рубашов чуть было не взорвался. Будь сейчас этот виртуальный собеседник перед ним, он мог бы выколоть тому глаза. Пил успокоительное.

Рубашов терпеть не мог собственную злость еще и потому, что она затуманивает разум. Трезвость имеет значение. Когда успокоительное подействовало, он ответил:

«Хорошо, я проконсультируюсь по данному вопросу у адвоката. Высылаю вам свое сопроводительное письмо и наглядные доказательства того, что оно было отправлено первоначально. Позвольте спросить, какого хрена я с вами переписываюсь, раз вы не имеете никакого отношения к работодателю, и какого … вы просматриваете чужие резюме?»

Рубашов очень хотел продолжить.

В отчаянии он отправил резюме на позицию продавца плитки на местном строительном рынке. Ему отказали.

– Куда вам с высшим плитку продавать?

Приходил к ним поручик. Он внимательно выслушал жалобы Рубашова.

– Мне бы твои проблемы, ‒ сказал он.

– Можешь забирать. Я только рад буду.

– Я в армию иду. В мае.

– А как же диплом?

– Сдам и пойду.

– А обойти никак нельзя?

– Надеюсь, что меня там сделают дебилом и я перестану о чем-либо беспокоиться.

– Похвально. Пожалуй, еще более похвально, чем пойти в армию, чтобы утихомирить свои патриотические чувства, отдать долг и весь этот бред.

– Не тот случай.

Вот так.

Идея в том, чтобы всегда писать и все записывать. Рубашов поставил перед собой такую цель. Плохое ли настроение или хорошее, есть желание или его нет, неважно. Рубашов садится за стол и пишет. Удивительно, но Рубашов считал свой недописанный роман или отличным (великолепным, гениальным), или ничтожеством. Никогда не посередине. Во время работы – отличный роман, мозаика складывалась. Как только откладывает – роман гниет. Черт его знает, думает Рубашов, возможно, так и должно быть. Следует доверять своим инстинктам.

Рубашов в прошлом году увлекся одним иностранным телевизионным шоу. Точнее, подборками некоторых моментов из этого шоу. Они с Арловой смотрели их в интернете. Вообще странно, как телевидение продолжает конкурировать со всемирной паутиной, потому что в интернете все смотрят лучшее/худшее из телевидения и, наоборот, по телевизору показывают популярные ролики из интернета. По мнению Рубашову, они скоро сольются в одну медиа-площадку, если не сделали этого до сих пор. Так или иначе. Это шоу представляет собой конкурс для всех желающих попробовать себя в музыке. Если ты думаешь, что хорошо поешь и в тебе есть определенная харизма, обязательная для певцов, то в таком случае ты можешь пройти своего рода прослушивание у трех судей. Если ты им понравился, то переходишь в следующий раунд и так до финала. Рубашов с Арловой любили смотреть неудачные прослушивания людей, уверенных в своем таланте, но на деле не представляющих из себя ничего путного. Люди с уникальными голосами, как они сами себя называли. Как только они открывали рот… Вот здесь и начиналось самое смешное. Они с Арловой поражались тому, как можно быть настолько бездарными и глухими и почему всех так тянет на сцену. Рубашов еще удивлялся, почему это так популярно – смеяться над чужими неудачами? Неужели от того, что на самом деле чувствуешь себя лучше, если кто-то другой потерпел неудачу… Как еще это объяснить? Многие упали в эту бездну. Популярность таких шоу часто объясняется именно неудачниками. Еще доступностью, ведь все участники, в том числе и победители – обычные люди, как и зрители. А еще шоу популярно, так как почти каждый втайне мечтает о славе и богатстве. Это подтип прославленной американской мечты. Deus ex[1], как назвал ее Рубашов. В отличие от первоначальной американской мечты, предполагающей вознаграждение за длительный и усердный труд, Deus ex предполагает богатство без всякого труда. Как выигрыш в лотерею, как принц на белом порше. Нельзя сказать с уверенностью, что этот тип мечты появился только в наше время. Но он определенно набирает сегодня популярность, насколько может судить об этом Рубашов. И вполне возможно, он растет благодаря характерным чертам современности. Низкая самооценка, отсутствие гарантий, конкуренция и (как следствие) deus ex. Ох, хотел бы Рубашов выносить вердикты-диагнозы, окрашивать все в один цвет, сгребать под одну гребенку, но нет: после выводов он идет дальше, в пространство противоречий. Тут главное не ставить стрелку →. То есть, все исходит не из одной низкой самооценки, здесь уместен такой знак: ↔. Или схема:

???

Или пора переходить к сути. Суть в том, что после просмотра очередной подборки неудачных прослушиваний у Рубашова перехватило дыхание. Что если он сам такой певец, уверенный в своем таланте? Он настолько уверен, что выходит на сцену. И вот он стоит, буквально нагой, со своей уверенностью перед судьями, и вот он открывает рот. Что они ему скажут? Они просят его закрыть рот и больше не петь, нет у него голоса. И что тогда? Будет ли он спорить с ними, как спорили многие до него, будет ли он ругаться с ними или услышит их слова, или убежит, разбитый и побежденный? Если нет голоса, как они говорят, что он будет делать? Ведь он здесь не на спор, а по вере собственной. Да, голос в литературе отличается от голоса в музыке. Здесь не все так очевидно. Здесь судят по-другому. И успех определяется не талантом, а совпадением многих случайностей. Часто совпадает на ерунде. Ему уже отказывали. Сколько их упало в бездну? Он попробует еще. Но если снова откажут? Арлова задала этот вопрос после того, когда Рубашов получил отказы от всех издательств, в том числе и зарубежных.

– И что ты собираешься дальше делать?

– Писать еще один роман.

– А если и его не опубликуют?

– Писать третий.

– Будешь сразу писать третий?

– Не совсем. До третьего романа, я должен буду написать три повести и два сборника рассказов. Еще у меня есть идеи трех сценариев.

– А если и с ними не получится?

– Тогда уже пройдет лет пять-шесть, я приступлю к третьему роману.

– Ну а если его тоже не опубликуют?

– У меня есть еще идеи, но я думаю, что после стольких отказов они ни к чему. Поэтому я перестану.

– В смысле, перестанешь писать?

– Нет, не писать. Я сам перестану.

– Может, другое следует попробовать?

– Я уже все сказал про самиздат.

– Я не про самиздат, я говорю про род деятельности.

– Всю жизнь писать, а когда не получится, то попробовать себя в фотографии? Я так понимаю? И заканчивай со всеми этими «если». В худшем случае я тебе сказал, что будет. Во всех остальных – будет видно.

Есть такой анекдот. Рубашов его боялся.

Мужчина после смерти попадает в рай. Апостол Павел показывает ему достопримечательности, но мужчина его почти не слушает, чем-то обеспокоенный. Наконец он спрашивает:

– Тут, конечно, божественно, но я хотел бы знать, в чем был смысл моей жизни?

– Ты точно хочешь это знать?

– Иначе с ума сойду, Паш.

– Ладно. Помнишь, ты как-то ездил в командировку, на поезде?

– Помню.

– С тобой в купе еще женщина сидела…

– Да, я помню ее.

– Так вот, она тебя соль попросила передать.

Среди литературных форумов, под статьей фантаста «Как издать свой роман», был один примечательный комментарий. Его оставила тридцатипятилетняя женщина, жена и мать, и кто-то еще на полставки. Она написала, что недавно закончила работу над пятым романом-фэнтези и что никогда не хотела публиковаться, это не было ее целью. Она вообще довольна своей жизнью и пишет для себя. Ну, еще друзья читают.

Для Рубашова не было никакого смысла в жизни. В жизни как таковой. Он смотрел на нее с технической стороны. Родился человек, жил и умер. Реализм. С технической стороны – продолжить потомство, как все живое, от вируса до слонов. Никакой духовности. Скажи мне, что хорошо, а что плохо, и я скажу тебе кто ты. Никакого рая или ада под ногами, только представьте. Смысл был в действии. Зачем коллекционировать, например, марки, если не хочешь собрать самую большую коллекцию? Ужасный пример. Лучше по-другому. Есть режиссер. Он снимает фильмы. Это его работа. Он снимает фильмы и зарабатывает таким образом себе на жизнь. Он просто снимает. Ничего больше он и не хочет. Как дворник, который метет улицы. Вот такой вот режиссер лично Рубашову даром не нужен и все его фильмы. И чтоб ему пусто было, но ему и так пусто. Если глаза не горят, то это не имеет никакого смысла. Это даже опасно. В стране не хватает перфекционистов с пламенными глазами. Но не фанатиков. Такова была система координат Рубашова в этом вопросе. Более подробно об этом он хотел написать во второй повести. Писать для себя, писать в стол… Для него это не хобби, не цель и даже не средство, а дом. И он стал все чаще повторяться. Ругаться, курить, не спать, не есть и переживать.

Он был один в тот вечер. Смотрел фильм про старшеклассника, который благодаря своим сочинениям и общей успеваемости добился перевода в привилегированную школу. Это специальная школа, после окончания которой у тебя не будет проблем с трудоустройством. У него был наставник – знаменитый писатель-отшельник с седой бородой. Они случайно познакомились и, как это обычно бывает в подобных фильмах, такие на первый взгляд разные люди, дополняли друг друга. Отшельник помогал старшекласснику лучше писать, а тот, в свою очередь, помог отшельнику избавиться от своих старых демонов. В конце второго акта главного героя обвинили в плагиате. Учитель литературы не мог поверить, что какой-то парень из бедного района может так хорошо писать и учиться. И тогда писатель-отшельник пришел в школу и перед всем классом зачитал его эссе. Во время чтения на заднем фоне заиграла мелодия в миноре. На третьем предложении она полностью заглушила чтеца. Оператор брал крупные планы растроганных лиц в зале. Через минуту все стоя аплодировали чтецу. И тогда он сказал, что это эссе написал его единственный друг и указал на главного героя. Таким образом все проблемы были решены. Антагонист — учитель литературы — получил по заслугам, справедливость восторжествовала, отшельник отправился путешествовать, главный герой остался в школе. Это хороший фильм. И пусть такой сухой пересказ основных событий не сделает его хуже.

            После кульминационной сцены публичного чтения Рубашов взорвался. Возненавидел разом всю литературу, кино, кульминации и сентиментальности. Он провалился в ту самую пропасть, отделяющую иллюзии от реальности. Возненавидел паршивый киноязык: как показать в фильме гениальный текст? Достаточно заглушить его чтение музыкой и заставить зрителей смотреть на реакцию слушателей. Потому что только по реакции, отклику истинно судят. Рубашов в гневе. Разом свалились на него все неудачи, отказы и все тяготы критического разума. Он как будто оказался под левой чашей весов, и своим весом она его раздавила. Рубашов разбил головой стекло в двери. Как в том ужасном анекдоте про шпиона. Штирлиц бился головой о стену, сорвал с себя одежду, поджег мусорное ведро и выбросился из окна. Так он ушел от ответа. Вот и Рубашов в припадке неконтролируемого гнева уходил от сомнений и страха. Со слезами на глазах он смотрел на осколки стекла, точно среди них пытался найти непоколебимую уверенность. А ведь он даже не поранился. Совсем не больно. Больнее было смотреть потом на эту жалкую недодверь. Больнее было от того, что внутренняя боль не нашла выхода на физическом уровне. Ни царапин, ни порезов, ни синяков на теле. Избили его душу. Если только он не заморачивается.

Целый час со слезами на глазах убирал осколки стекла. Острые засранцы рвали мусорные пакеты. Самым ужасным во все времена была не разбитая в ссоре посуда. Самое ужасное – это ее уборка после того, как высохнут слезы, когда успокоился, когда это все кажется очень глупым. Также и с войнами. Хоронить погибших после объявления мира, разбирать развалины, разряжать винтовки ужаснее, чем идти в атаку. В некоторых ситуациях то, что будет, должно тормозить то, что происходит.

Учительница по русскому языку и литературы читала сочинение Рубашова перед всем классом. Это был пятый класс, а сочинение было про дружбу. Он уже тогда хотел быть писателем. И пожарником. До этого он хотел быть солдатом, еще в детском саду. И все. Как и все дети, он редко думал над тем, кем он хочет стать, когда вырастет. Трудовая деятельность многих родителей тогда совсем не отличалась романтикой, а их вечерняя усталость так и вовсе лишала детей последних грез чем-то заниматься. У одной одноклассницы отец работал то ли следователем, то ли в службе безопасности… В общем, в тех краях. Когда он приходил в школу, то все обращали внимания на его пистолет в кобуре под пиджаком. Наверно, он носил его специально. В том смысле, что если по долгу службы тебе приходится носить под одеждой пистолет, то зачем его брать, когда ты забираешь из школы свою дочку? Потому что она никогда не разговаривала. Вроде как один из учеников еще в первом классе смеялся над ее голосом, и это так ее обидело, что с тех пор, вплоть до выпускного, она не произнесла ни слова. Дети бывают жестокими, и возможно, что таким образом ее отец старался пресечь всевозможные будущие обиды. Разве убережешь своего ребенка от всех невзгод, лжи и лицемерия? Когда другие выходили к доске и рассказывали выученные наизусть стихотворения, она должна была написать его в тетрадке за учительским столом. Как же тогда все ненавидели Пушкина и Лермонтова. До сих пор белеет парус одинокий в голове.

– Дети, из скольких слов может состоять предложение?

– Из десяти миллиардов сотен бесконечностей, – отвечали первоклассники с присущим им числительным максимализмом.

Сейчас повзрослели.

– Из скольких слов может состоять предложение, мужики?

– Пока Word не подчеркнет.

В молодой стране все привыкли к четырем сезонам года. В последние годы их количество сократилось в два раза. сократилось в два раза. Теперь есть очень жаркое лето и холодная, длинная зима. Весна с осенью стали прологом. Если бы только Рубашову нравился этот погодный дуализм, он бы не жаловался. Зима – прекрасная пора для мыслей о весне. Уже середина марта, а город лежит под сугробами снега. Сугроб созвучен гробу.

            – Простите, здесь грачи не пролетали?

Квартиру сняли с продажи. Так же неожиданно. Так странно… Есть проблема у человека, она берется буквально из ниоткуда. Ломает человек голову над ее решением, переживает. А потом — баста, и проблема исчезает. Сама собой, возвращается в никуда. Если бы только изначально знать, над чем стоит переживать. Может быть, так же случится с работой?

Рубашов нашел вакансию продавца книг в соседнем городе. Он немедленно позвонил.

            – Вообще, у нас женский коллектив.

            – Меня это не смущает.

            – В таком случае приходите, мы поговорим.

            Дорога заняла сорок минут, что по столичным меркам очень мало. Двадцать минут в электричке, теперь больше напоминающей рынок, чем транспорт. Магазин называется «Кузнечик». Рубашов тогда подумал о названиях малого бизнеса. И в таком деле можно выделить некоторые интересные стороны. Например, в названии небольших магазинов есть слово «мир». Мир носков, мир сорочек, мир посуды, мир пива и прочие миры. Такое название подразумевает огромный выбор и ограниченную фантазию. Сейчас второе место по популярности занимает синтез фамилии и товара, например: Водкин, Сорочкин, Носков. Часто последнюю букву «в» меняют на парную «ф». Потому что магазин «Табакофф» звучит лучше, чем «Мир Табака» или «Табаков». Так солиднее, но одинаково глупо. Часто таким образом называют рестораны. На третьем месте по популярности все остальное.

Рубашову стало не по себе. Магазин стоял на задворках промышленной зоны, на специальной территории, которая впоследствии должна стать огромным книжным рынком. А пока только пять мелких палаток. Рубашов двадцать минут ходил вокруг да около входа. Он не хотел там работать, но должен был. Думал поискать что-нибудь получше, снова. Но раз он не мог найти ничего до сих пор… С ним творилось нечто непонятное. Он хотел убежать оттуда и заплакать, и вовсе исчезнуть с лица земли. Одновременно у него появились силы найти и сделать что-то большее для своей собственной жизни: вроде как это не его уровень, вроде как он умнее. И вместе с тем силы что-либо изменить оборачивались против него, душили его. Ничего он, мол, не достоин, и раз он никем не является, то никем ему и не быть, и лучше всего будет забыться среди книжных полок, и пропади все пропадом. Такие противоположные эмоции и чувства, и все в один момент. Хочется и жить, и умереть, и страдать, и жалеть, мучиться и освободиться. И ни одно из желаний не преобладает, все в равных пропорциях.

Открывает дверь. Стеллаж с классической литературой расположен у входа, напротив классики – стеллаж с кулинарными книгами. За классикой – современная иностранная литература, напротив – отечественные детективы (два забитых стеллажа), дальше фантастика, любовные романы, медицина, две полки с историческими романами, три полки с политической литературой, половина полки с ветхими философскими книгами и, наконец, подарочные издания за кассой. Это только первый зал, первые двадцать квадратных метров. Все навалено, завалено и больше всего напоминает склад. Второй зал – это детская литература и всякие наборы для творчества, десять метров. Третий зал – вновь детская литература, двадцать метров. Сейчас очень много детской литературы. Есть даже издательства, специализирующиеся исключительно на этом рынке. Книги великолепного качества, с красочными иллюстрациями, на отличной бумаге. С учетом таких книг, самых разнообразных детских товаров и игрушек сейчас, пожалуй, самое лучше время быть ребенком. Если, конечно, родители смогут позволить ботиночки от именитой фирмы за пять тысяч рублей. Четвертый зал – игрушки и открытки, десять метров. Товара значительно больше, чем отведенного для него места. Многое лежит в коробках. Первым делом магазин вызывает у человека жажду прекрасного и порядка. Рубашов хочет здесь убраться. Купить новые стеллажи, заменить каменный пол деревянным, поставить пару кресел, торшеры, кофейные автоматы. Потом магазин вызывает у любого человека равнодушие. Рубашов хочет убраться отсюда. Это сравнимо с уборкой по наитию. Открываешь шкаф, и бардак падает на тебя. Ты бесишься, понимаешь, что больше так жить нельзя и надо бы разобраться в шкафу, выбросить половину, постирать другую половину. Или сжечь все к чертовой матери и купить себе новый шкаф и новую одежду, и впредь быть аккуратным. Но на полпути весь запал кончается, настроение покидает тебя, и ты хочешь поскорее со всем покончить и запихиваешь одежду обратно в шкаф как попало. Не хватает размеренности.

Директор магазина, Олеся Олеговна, не взглянула на резюме Рубашова. На вид ей тридцать пять, она хорошо выглядит. Это ее магазин. Уже десять лет она занимается этим делом. На ней удобная сменная обувь. Рубашов делает вывод, что она постоянно находится в магазине. Ногти не накрашены. Рубашов делает вывод, что она принимает активное участие в расстановке товара. На столе лежат ключи от дорогой машины, скорее всего, от припаркованного у самого входа джипа. Если это так, то, скорее всего, дела идут неплохо.

            – Вы читаете?

            – В основном классику.

            – И много читаете?

            – Стараюсь по одной книге в неделю.

            – Это хорошо. У нас все не слишком хорошо разбираются в литературе. Только в том, где что лежит. Рубашов, я не вижу никаких проблем в том, чтобы нам попробовать. Приходите к девяти часам в понедельник.

Первые несколько дней на новой работе – это большой стресс. Незнакомая обстановка, новый, сложившийся коллектив, распорядок дня и прочее. В продажах большинство новых сотрудников не выдерживает и уже на второй день не выходит на работу. Главное – это пережить неделю, целую неделю. После первой зарплаты обычно привыкаешь. Через месяц можно привыкнуть к чему угодно. Быстрая адаптация к внешним условиям обитания, которые ты не в силах изменить, является основой выживания. Адаптация происходит как на физическом, так и на психическом уровнях. Весь организм перестраивается. Не имеет значения, говорим ли мы здесь о климатических условиях, работе, переезде и так далее.

Первым заданием Рубашова было перебрать стеллаж с книгами по медицине. Их было сотни. От маленьких, похожих на брошюры и посвященных гомеопатии и проблемам со спиной и суставами, до больших и дорогих книг о лечении рака и других болезней. С такими книгами и уровнем мировой медицины сейчас, пожалуй, самое лучшее время для лечения болезней. Если только есть деньги. Рубашов разделил все книги на группы. Теперь стало намного удобнее. Если покупателя заинтересует, например, плоскостопие, то он с легкостью найдет книги по лечению недуга на второй полке, в разделе «кости». На том же стеллаже еще были книги для молодых мам, мам в возрасте, беременных, только что родивших, книги по воспитанию детей, книги о вреде наркотиков для подростков и целая серия книг о том, почему взрослые так не похожи на детей. Рубашов расположил их в хронологическом порядке: зачатие, роды, уход, воспитание, различия, вред, подростковая беременность. Потому что для Рубашова быть слишком серьезным означало быть немного мертвым. К тому же некоторые вещи сами собой напрашивались на наблюдательные комментарии с его стороны. И был на стеллаже третий раздел, под общим названием «Как наладить свою жизнь», с подразделом «Жизнеутверждающие истории». Хитом продаж была книга одного инвалида от рождения. Автор родился без рук и без ног. Он писал о том, что жизнь прекрасна, даже когда ты физически не можешь писать. Рубашов подумал об искусственном балансе. В другие времена, двести лет назад, этот автор бы не выжил. Сто лет назад он не написал бы такой книги. И только сейчас им написанная книга стала бестселлером в нескольких странах. Мысль о том, что кому-то действительно хуже, чем тебе – самая жизнеутверждающая мысль из всех. За нее всегда можно выручить неплохие деньги. Автор был очень счастливым на фотографии. Это даже как-то смутило Рубашова. Если человек ослеп – его слух улучшается. Баланс. В случае автора, баланс заключался в повышенном уровне гормонов счастья. Сейчас стало легче найти свою нишу. Его книгу Рубашов поставил рядом с томиком «Как вылечить депрессию в домашних условиях». На первый перекур он вышел только в начале четвертого. На улице мороз. Рубашов очень не хочет выходить завтра. Он хочет вообще никогда больше здесь не появляться. Он не хочет тратить свою первую и последнюю жизнь на расстановку жизнеутверждающих книжек.

Но после второй сигареты ему все-таки удается переубедить себя, заставить себя проработать здесь как минимум месяц. А там видно будет. С ним в зале была девушка, работавшая в магазине уже третий год. Девушка из другого зала проработала тут семь лет. Поскольку это был первый день Рубашова, его никто ни о чем не спрашивал. Только в конце дня трехлетняя сотрудница спросила:

            – Завтра придешь?

            – Приду.

            – Тогда давай паспорт. Я сделаю копию.

Рубашов слишком хорошо знал первые дни на новом месте. Новичкам всегда дают самую грязную работу, именно поэтому он весь день разбирал один стеллаж. Новички очень часто не выходят на второй день, именно поэтому ими никто не интересуется.

            Человек – созидатель. И создал созидатель в первый день работу, налоги, зарплату, трудовой кодекс и отпуск. И сказал он: в общем-то неплохо, но немного запутанно. И на второй день создал созидатель вопросы и всякое общение, чтобы работать было не так мучительно. И сказал созидатель… да много чего он тогда наговорил.

 На второй день Рубашов работал в паре с Олей. И они разговаривали, пока раскладывали новинки. Оле было двадцать пять. Она работала в этом магазине третий месяц. Ее муж тоже работал здесь — на складе. Оля была родом из столицы, но после замужества столичные цены не позволили молодоженам там остаться. Поэтому в поисках выгодных жилищных условий они переехали в другой город, были вполне довольны и на радостях даже родили девочку. Но вскоре им пришлось переехать сюда. Они втроем живут в одной комнате. В другой комнате живет другая семья. Вечером Рубашов спросил у Оли:

            – Кем бы ты хотела работать, в идеале?

            Оля долго думала. Ответила, что, скорее всего, она бы работала воспитателем в детском саду. И тогда Рубашов спросил:

            – А ты училась на педагогическом?

            Не училась. Работала два года воспитателем до рождения дочки, и ей очень нравилась работа.

            – А почему дальше не пошла работать воспитателем в этом городе?

            Потому что никуда не брали. А если брали, то ей самой там не нравилось. А однажды директор одного детсада попросила у нее двадцать тысяч за трудоустройство.

            – Какой смысл директору брать с человека деньги за трудоустройство?

            – Я тоже не знаю. И тем не менее, так оно и было.

            Она сказала, что в тех детских садах, в которые ее брали, было очень много детей приезжих. И далеко не все из них знают русский язык.

            Рубашов как-то написал эссе, в котором были следующие строчки:

            «Моя родина – это русский язык (письменный с ошибками).

            Я говорю на нем в центре столицы, и единицы меня понимают.

            Скоро мне придется говорить это на другом языке».

            На каком?

            А еще Оля поругалась во второй день со своим мужем. Он хотел купить три книги, а денег у них не было. Он хотел купить один фантастический роман для себя, один эротический роман для них обоих и одну книгу по популярной психологии для… в принципе, тоже для них. Все три книги занимали верхние места в списке бестселлеров по всей территории молодой страны.

Третий рабочий день Рубашова стал его самым коротким рабочим днем. День начался как обычно – со звонка будильника. В принципе, любой день, который так начинается, был для Рубашова плохим днем. Потому что это ужасно, когда любимое и вполне естественное занятие (любое из приятных и естественных) прерывается чем-то внешним. Например, внешним паразитом типа «пип-пирип, пип-пирип, пип-пирип». Рубашов проснулся, выпил чашку кофе, выкурил сигарету, оделся и вышел на улицу ровно в восемь утра. И если уж что-то Рубашов и ненавидел в жизни, так это утро, потому что по утрам он ненавидел все. Несмотря на или точнее смотря сквозь сонливость. Ненавидел утро, мороз, снег в середине марта, маршрутки, электрички, вокзалы, билеты, очереди, работу, людей и собственную забывчивость – Рубашов забыл сегодня умыться. Без пяти девять он снял пальто в подсобке и сделал несколько глотков воды. Он ненавидел подсобки. Потому что во всех подсобках стоят микроволновки с каплями засохшего масла и угольками давней еды, одноразовые стаканчики, чашки без хозяина, начатые кетчуп и майонез, сменная (вонючая) обувь, непрочитанные журналы и особенный запах: еда быстрого приготовления, пот, усталость, одеколон, сальные волосы и запах давно немытого холодильника. Холодильник в подсобке абсолютно всегда наполовину пуст. Дома холодильник всегда наполовину полон.

Рубашов вернулся в первый зал, который он уже ненавидел. В среднем там было по десять экземпляров каждой книги. С одной стороны это было заманчиво, как это бывает в оптовых магазинах. Как правило, все берут не самый крайний товар, а тот, что находится за ним. Потому что тот кажется никем не тронутым. С другой стороны – никакой эксклюзивности. Книги печатают на станках в издательствах большим тиражом. Некоторые писатели печатают свои книги на станках дома большим тиражом. Есть одна очень интересная теория. Она называется «теория бесконечных обезьян». Предполагается, что если посадить бесконечное множество обезьян за бесконечное множество печатных машинок, то за бесконечное множество времени, путем случайного нажатия кнопок, у них получится произведение, по силе не уступающее Шекспиру. Ох уж этот детский числительный максимализм! Рубашову стало интересно: сколько потребуется Шекспиров, что бы написать шаблонный сентиментальный роман? Или детектив? То, что он сейчас пишет, этот ненавидящий Рубашов – шаблонный, сентиментальный роман с детективным сюжетом: у главного героя что-то было, а потом кто-то это что-то убил. И скрыл все следы. Причем так хорошо скрыл следы убийства, что убийства как такового вроде бы и не было. Ведь никто не представлял себе, как именно выглядит это «что-то» и зачем его убивать. Но если «что-то» было все-таки убито, то, стало быть, убийца («кто-то») знал как выглядит «что-то». В конце романа окажется, что «кто-то» и «что-то» — одно лицо. То-что-кто. Рубашов присел на табуретку. Покупателей не было, свет включен не везде, не все пришли. Он вытянул свои уставшие ноги, которые в то утро он ненавидел, а они ненавидели его дурную голову и погоду, поскольку были метеочувствительны (сентиментальны). Он услышал голос сотрудницы, которая проработала в магазине три года. Она спросила у Оли, где Рубашов и пришел ли он вообще. Оля ответила, что Рубашов в зале. Когда она нашла Рубашова, то сказала ему:

– Мне сейчас позвонила Олеся Олеговна и попросила тебя рассчитать.

– Вот так просто?

Она промолчала.

– А она что-то сказала при этом?

– Ничего. Только попросила выдать тебе деньги за два дня.

– А когда она придет?

– В начале второго.

– То есть я могу собираться?

– Ну да.

И тогда Рубашов оделся в подсобке, которую больше никогда не увидит, и подошел к кассе, за которой никогда ничего не купит. Оля дала ему две тысячи рублей — четыре бумажки по пятьсот.

– Ты не знаешь, почему меня…

– Я сама только что узнала.

Она пожелала ему удачи. Было девять часов утра. Среда. Морозный март скоро закончится. Рубашову двадцать пять, и он тоже скоро закончится.

По дороге домой он позавтракал в ресторане быстрого питания. Арлова еще спала, когда он пришел домой. Когда он ей все рассказал, она хотела сама позвонить Олесе Олеговне и сказать ей все, что она про нее думала.

– Мне сказали, что она придет в начале второго. Я ей позвоню и все спрошу.

Арлову раздражало спокойствие Рубашова. Это было смешно, потому что когда он в начале второго позвонил Олесе Олеговне и спросил:

– Меня сегодня рассчитали, и я бы очень хотел поинтересоваться причинами. Потому что если дело во мне, в будущем я бы хотел избежать этих ошибок.

То услышал в ответ:

– Рубашов, дело не в вас. Просто вы не очень подходите нашему коллективу. Вы умный молодой человек, но очень спокойный. Вы наверно заметили, что мы там очень суетливые и все что-то бегаем? Вот, а вы спокойны. Вас правильно рассчитали?

– Правильно.

– Всего доброго и удачи.

Вообще он думал, что спокойствие – это хорошо. Он думал, что способность сохранять спокойствие – это его достоинство. Еще он считал своим достоинством неспособность ходить по чужим головам, но однажды его не взяли на работу как раз из-за этого. Арлова не понимала, почему он не послал их всех куда подальше.

– Так дела не делаются.

Раз так, то чего он обиделся? Он обиделся на то, что не сам ушел, а его попросили. Понятное дело, он бы там долго не продержался, но два дня это уж слишком.

Рубашов терпеть не мог, когда ему желали удачи. Современное прощание: «Ну давай, удачи!» В удаче очень мало твоих собственных заслуг. Значительно меньше, чем в успехе. Странно получается: многие люди абсолютно уверены в том, что все зависит в большей степени от них самих, но тем не менее, они всем желают именно удачи.

Поручик смеялся. Ему особенно понравилось, как Рубашов спокойно на все отреагировал. А потом вдруг поручик перестал смеяться, как будто кто-то выключил его смех. И он сказал:

– М-да… Я тут решил, что мне бы хватило одного миллиона евро, чтобы забыть обо всех своих проблемах до конца моей жизни.

Через неделю он сказал:

– Я тут подумал… Мне бы не хватило одного миллиона. Я взглянул на цены… Нужно больше.

Поручика все отговаривали от армии. Арлова пугала его тем, что пьяный сержант заставит его чистить туалеты зубной щеткой.

– Да, – добавил в шутку Рубашов, – а еще ты будешь спать со своим ружьем.

Когда поручик и Рубашов остались наедине и разлили последние рюмки, Рубашов сказал:

            – Тебе решать. Я могу лишь принять твое решение и уважать его. Отговаривать не буду. В какой-то степени я даже понимаю тебя, но я выбрал бы путешествие. Целый год бродяжничества. Главное, чтобы ты бежал не от чего-то, а бежал к чему-то.

По легенде, Шервуд Андерсон дал совет Фолкнеру писать о том, что перед его глазами. Подобный совет, лишенный, однако, налета романтики, получил и Рубашов от невидимых издателей. Целый год ему понадобился на то, чтобы это понять. Рубашов упрям, и у него раздутое, ничем не подкрепленное самомнение. Он не хотел писать о том, что перед его глазами, потому что ему не нравится то, что он видит. Его раздражала потерянная современность. И вдруг он понял, что имел в виду Андерсон и о чем не догадались издатели. В современности сокрыта вечность. Если у Рубашова спросят, о чем он сейчас пишет, о чем его второй роман, то он ответит:

–  Книга о том, что иногда мы можем потерять себя прежде, чем успеем найти.

Сейчас начинается заключительная часть этого романа. Она будет немного отличаться от предыдущих. Главным образом тем, что после нее больше ничего не будет и что уже всем известно последнее предложение. Вот оно:

Рольставни со скрипом ползут по окну, как титры в конце фильма.

Часть четвертая.

Заключительная

Есть такое явление как совпадение колебаний, или резонанс. Например, стакан. У стакана есть частота колебаний – нота, на который он резонирует. Это можно проверить, если слегка ударить по стакану. Тогда вибрация от удара заставит вибрировать воздух, который мы услышим, как звон. Этот звон можно измерить. И если точно воспроизвести эту ноту (звон), то стакан разобьется.

Рубашов сейчас как стакан, а все вокруг Рубашова совпадает с его собственными колебаниями. Он стал очень раздражительным и вспыльчивым.

Рубашов сейчас в маршрутке. Около девяти часов утра, начало апреля, очень холодно. Перьевые облака расступаются перед восходящим солнцем. Конечно, Рубашов едет на собеседование. На этот раз он устраивается фотографом автомобильных запчастей на склад. Полсотни километров от его дома, еще дальше от столицы. Согласно изученной накануне карте, дорога не должна занять много времени. И если бы у него была машина, так бы оно и оказалось. Но машины нет. Не потянет. Машину можно приобрести – рынок полон предложений. Но платить за страховку, обслуживание, стоянку или гараж, налог, резину и все остальные премудрости независимости от общественного транспорта… в общем, эти деньги не уберегут от пробок. Знакомый Рубашова очень хочет машину, но у него нет прав. Рубашов спросил у него, когда он собирается пойти учиться. Знакомый сказал, что не собирается. За деньги, необходимые для учебы, он купит готовые права. А толкованием дорожных знаков займется непосредственно за рулем. Потому что нет у него столько времени на учебу. Это называется грозным словом «коррупция». На самом деле это называется куда скромнее. Это называется «рынок». В средствах массовой информации говорится, даже если вы совсем не следите за новостями, что множество проблем молодой страны успешно решаются. В это даже сам Рубашов начинает верить. Реформы, указы, законы, любые другие синонимы ситуацию меняют к лучшему. Но если смотреть дальше и глубже, то, как это всегда и бывает, обнаруживаешь всякого рода странности. Слышно одно, видно другое. Это такая большая маска для всей страны. Маска от всех других стран и для собственных жителей. Типа плацебо. Бабушка Рубашова однажды рассказала ему, как во время своей врачебной практики столкнулась с ложной беременностью. У женщины был большой живот, как у беременных, у нее вообще были все симптомы. Начались схватки, отошли воды, а ребенок все не появлялся. Решили сделать кесарево. Тут-то живот ее и сдулся. Такими проблемами занимается психосоматика. В принципе, если поверить во что-то всеми силами, то так оно и будет. Не зря же говорят, что если ты хочешь изменить мир, то следует начать с себя. Рубашов терпеть не мог эту поговорку. С другой стороны, кто же в здравом уме с экранов телевизора будет твердить о том, что все не так хорошо? В некоторых областях так и вовсе плохо. Дураков по другую сторону экрана нет. Иногда, правда, кажется, что там нет никого кроме. Возможно, что как раз таки в таком подходе и заключена благая цель: если долго говорить народу о том, что все хорошо, то народ вскоре поверит, тогда-то и будет все хорошо. Можно некоторое время обманывать много народа, можно обманывать долгое время мало народа. Но невозможно обманывать всех и всегда. Его портрет есть на пятидолларовой банкноте.

Вот с такими мыслями ехал Рубашов на склад запчастей рано утром. В маршрутке. Острые солнечные лучи проткнули несколько медлительных облаков. Он едет уже сорок минут. Сорок минут по шоссе через огромное поле. Просто поле, на десятки километров, до горизонта. Со всех сторон одно большое, глупое поле. На нем ничего не выращивают, ничего не строят. Это еще хуже, чем пустая страница. Промерзшая земля, поле. Надо несколько раз повторить слово «поле», пока слово не потеряет весь смысл. Потому что это поле было совершенно бессмысленным. Много он видел бессмысленных полей. Зачем такие огромные территории, зачем одна шестая часть суши, если так много полей? Рубашов сейчас подумал о больших комнатах в панельных домах. Или на дачах, неважно. Многие жители ставят диваны вдоль одной стены, а напротив диванов ставят телевизор и пару шкафов с хрусталем. Говорят, что так получается много свободного места. Действительно много, даже танцевать можно. Но не танцуют. Может быть, так дышать легче. В поле легче дышать. Больше ничего делать там нельзя – оно такое большое, что не вспахать, не перейти. Почему говорят, что негде жить и строить? На этом поле, например, можно построить небольшую страну.

 Маршрутка пересекла мост через главную реку столицы. На берегу реки стояли пятиэтажные дома. Маршрутка остановилась в самом центре этого небольшого города. В центре города был рынок, памятник, полуразрушенная церковь и деревянные старые домики. У рынка стояли старушки, торгующие шерстяными носками. Еще были салоны сотовой связи. Все три. Они есть везде. На столбах висели рекламные объявления. В основном о съеме и сдаче квартир и кредитах за час. Из этого города курсировал один маршрут до столицы, как последняя ниточка, удерживающая этот город от свободного плаванья. Может быть, что все далеко, не так плохо, показалось тогда Рубашову. Может быть, поле имело стратегическое значение, а один маршрут до столицы был одним, потому что в большем количестве не было никакой нужды. Во всяком случае, Рубашов был уверен только в одном: его одной жизни не хватит не только для решения одной проблемы из любой сферы бытия, но и просто для ее описания. Он почувствовал себя очень маленьким и глупым, плывущим на самодельном плоту в океане информации, сомнений, мыслей, наблюдений. Воистину, быть в чем-то уверенным – значит не располагать достаточным количеством информации. Он уже потратил три сотни рублей, чтобы добраться сюда, а после разговора с таксистом должен был потратить еще столько же для того, чтобы доехать до склада запчастей. Он чувствовал то же самое, что и на предыдущем собеседовании в книжном магазине. Только на этот раз поддался страхам и сел в автобус. Сорок минут ехал через поле. Но на этот раз с каждой минутой он приближался к дому, будто к своему убежищу.

Предположим. Живет человек всю жизнь в ужасных условиях. Бьют его и унижают, он недоедает, все в его жизни плохо. И вдруг его жизнь меняется самым кардинальным образом, но только на одну неделю или на один день. Он видит, что жизнь значительно больше и есть в ней место для любви и уважения, и добра. И что его телу могут причинять не только физическую боль, но и наслаждение и так далее. И конечно, он очень быстро привыкает к хорошему, как всякий человек. Но потом, с легкой подачи злого автора, он возвращается к прежним условиям своего существования. Вопрос. Сможет ли он и впредь выносить и терпеть? Собака живет на улице, пьет из грязных луж и питается остатками из мусорки. Каждую зиму она видит, как умирает кто-то из ее стаи, и думает, что неминуема ее очередь. И вдруг ее забирают с улицы. Моют, кормят, поят. Она спит в тепле и теперь любима. Холодные зимы перестали быть ее злейшим врагом. Когда она сыта, а ее шерсть поблескивает на солнце, ее вновь выкидывают. Аналогичный вопрос. Рубашов так ко всему относится, потому что видел или чувствовал другую сторону?

Один его друг, с которым они уже не общаются, всегда хотел переехать. Он желал вина, когда разливали пиво, он хотел любви, когда предлагали свободные отношения, он хотел летать, когда был вынужден ехать в метро, он мечтал плавать в океане, когда принимал душ, заработать миллион, когда отдавал последнее за кредит, загорать на пляже, когда замерзал, путешествовать, когда сидел дома. А кто не хочет?

Сосед вновь попросил сто рублей. Он вернулся через час с бутылкой и одним яблоком. Сказал, что сегодня десять лет, как больше нет среди живых его сына. Просил составить ему компанию. Рубашов не смог отказать. Пили на балконе. Сосед говорил, как партизан. Он умудрялся сохранять эту способность на протяжении всех рюмок и тостов. Он не делал этого намеренно, такая черта, вероятно, выработалась со временем, с опытом такого рода. Говорил о себе только лишь то, что и так о нем было известно Рубашову. Минимум новой информации. То ли забывал, то ли не хотел. Вот он опять стал говорить, как ему нравилось работать краснодеревщиком и как же теперь плохо работается дворником. И жена забирает всю его грошовую зарплату, но он не против. И как пьет, а раньше не пил, ну, в таком количестве. И как его несколько раз кодировали, а он продолжал, потому что кодировка работает только три недели от силы. И как его удар хватил сердечный, и врачи сказали не пить больше и дали ему таблетки. А он опять стал пить. И как он с женой ругается. Но он никогда не упоминал причины ссор. Но он все равно ее любит. Потому что он бык-скорпион, а быки-скорпионы – однолюбы. Или не скорпион… Рубашов не помнит. Его двойственная натура подтверждается знаком близнецов, а близнецы, это общеизвестный факт, не верят в гороскопы. И когда сосед говорил о своей жене, он говорил о всех женщинах.

– Моя все собирает всякий хлам. Вот же бабы, все собирают хлам.

А Рубашов все слушал и слушал. Иногда что-то уточнял, но не настаивал. От соседа трудно было добиться лишнего, и сам Рубашов не хотел давить. Сосед принес несколько фотографий своих работ. Дубовые лестницы, балясинки, мебель.

– Все своими руками, – говорит.

Когда наливал очередную рюмку, его руки дрожали. Как будто он делал коктейль, взбалтывая бутылку. Горлышко никак не могло состыковаться с рюмкой. Чем больше пил, тем больше тряслись.

– Не могу бросить, – говорит, – вот как жажда у меня…

Он был из спокойных, когда выпьет. Из тех, кто самостоятельно дойдет до кровати, из тех, кто не будет кричать или драться. Как и Рубашов. Сосед вдруг вспомнил, что надо дочку из школы забрать. Рубашов решил пойти с ним. Все дорогу сосед хвастался успехами дочки. И английский, и отличница, и на компьютере, еще вот на танцы пошла. Они остановились.

– Надо позвонить, – сказал сосед Андрей.

Рубашов был абсолютно уверен, что дочка определила стадию опьянения отца по телефону, по двум словам. Поэтому она сказала, что ее уже забрала мать. И тогда Андрей тут же позвонил своей жене. Она сказала, что не забирала. Он перезвонил дочке.

– Ну и чего ты врешь, ё…

Затем ему перезвонила жена и сказала, что все нормально и она заберет дочку.

– Вот же бабы… ё…

Теперь ссориться можно на расстоянии, не обязательно всем находиться в одной комнате. Раньше это было проблематично.

            БОЛЬШЕ ТАК НЕ МОГУ ТЧК ДОСТАЛ ТЧК

            НЕ ОРИ НА МЕНЯ ТЧК

            НЕ МОГУ ТЧК ТЫ НЕВЫНОСИМ ТЧК

            ПОТОМ ПОГОВОРИМ ТЧК ТАК ДОРОГО ТЧК

            ТЕБЯ ТОЛЬКО ДЕНЬГИ ИНТЕРЕСУЮТ ТЧК

            НЕ ПЕРЕБИВАЙ ТЧК

            НEНАВИЖУ ТЧК

            ТЧК ТЧК ТЧК

Как-то так. Наблюдать, но не вмешиваться. Главное не перегибать. Рубашов наблюдает за своей жизнью, но не вмешивается.

Несколько раз они встречались, сидели на кухне. Рубашов и Арлова, поручик со своей возлюбленной и дружественными отношениями между последними. Выпивали, пели песни и смеялись. Продолжительно и громко, заразительно. Родители Рубашова однажды сказали ему, что судя по нему и его друзьям, которых они имели честь знать лично, а также по редким и скупым замечаниям их сына, они сделали вывод, что поколение Рубашова лишилось молодости. Конкретных черт молодости, особенностей возраста. Говорили, что они встречались с друзьями значительно чаще, путешествовали и так далее. Каждый праздник они собирались, по любому поводу. Конечно, у них были такие же проблемы, но при этом они оставались молодыми. Молодость без молодости сейчас. Рубашов их плохо понимал. Возможно, если бы он жил раньше, был их ровесником, ничего существенного в его жизни не поменялось бы. Сравнения такого рода лишены смысла априори. Но тогда, среди смеха и песен, он что-то почувствовал. Совокупность разных чувств. Например, что ему еще двадцать пять, а не уже, что впереди еще так много. И что он жив и здоров, и способен идти дальше, и сможет устоять перед многими ударами. И что, самое главное, он чувствует голод, голод по жизни: ему так многое интересно. И что мир, который стал в одночасье таким большим и противоречивым, одновременно стал и доступнее. И что все они, вчетвером сидевшие на кухне, как и миллионы по всей стране и планете, стали впереди очереди – сейчас их время. И самое главное, он почувствовал, что не все так плохо. И он сказал о своих чувствах остальным. Арловой не понравилось. Потому что до этого момента он жил так, словно бы ему, а заодно и всему миру, поставили неизлечимый диагноз. Жил так, словно бы ничто не имело смысла, а все только суета. И завтра он будет жить по-прежнему.

            – Одно не исключает другого. Все одновременно, понимаешь?

На цифровых просторах Рубашов нашел одну интересную статью. О своем поколении. Во многом статья подтолкнула его к написанию романа. Поделился с поручиком. Обсудили. Странно, как иной раз совершенно случайно ты находишь ответы на свои вопросы. Рубашов хочет использовать статью в своей работе. Таким образом, художественная проза смешается с журналистикой. Это не очень хорошо. Черт его знает, думает он, возможно, так и должно быть.

Он пишет переводчику этой статьи, спрашивает разрешения. Затем он пишет автору этой статьи. Тут Рубашов понимает, что его письменный английский требует практики. Необходимо поддерживать уровень. Во всем необходимо поддерживать уровень, найти бы его еще. И Рубашов получает разрешение, при условии упоминания автора, сайта и переводчика. Вот это упоминание:

            Автор: Тим Урбан

            Сайт: Waitbutwhy.com

            Перевод: Максим Ильяхов

            Спасибо Тиму и Максиму.

Статья приведена в начальном виде. Разве что картинки получились черно-белыми.

            Статья

                                                                                                                              От переводчика:

Хотя изначально данная статья написана об американцах и для американцев, сходства между американцами и россиянами видны, особенно в поколении двадцати-тридцатилетних. Это статья о счастье и разочаровании. Автор – Тим Урбан, ведущий блога Waitbutwhy.com. Публикуется в адаптированном переводе.

О чем плачут в двадцать пять

Знакомьтесь. Это Люси.

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/Lucy.png

Люси — представитель поколения Y-людей, рожденных в конце 70-х — начале 90-х годов. Сейчас им по двадцать-тридцать лет, они закончили вузы и теперь работают. Если они работают в большом городе и занимаются интеллектуальным трудом, их называют «Юппи» – young urban professionals, молодые трудоустроенные горожане. Люси как раз такая.

В целом у Люси все хорошо. Почему же она так несчастна?

Разберемся сначала, откуда берется счастье. На удивление, формула проста:

Уровень счастья = реальность — ожидания

Ничего мудреного. Если ожидаешь больше, чем получаешь — ты несчастлив. Если наоборот – счастлив.

Интересно, что объективная реальность играет здесь второстепенную роль. Она сама по себе не делает человека счастливым или несчастным – только в сочетании с ожиданиями. Если ребенок ожидал на день рождения игровую приставку «Икс-бокс», а получил велосипед «Мерида», он, скорее всего, расстроится. Если же он ожидал хоть какой велосипед, а получил целую настоящую «Мериду», он будет прыгать до потолка.

            Со счастьем разобрались: чтобы быть счастливым, нужно чтобы реальность превосходила ожидания. Откуда у Люси завышенные ожидания?

Чтобы лучше это понять, познакомимся с ее родителями.

Родители

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/grands.png

Дедушка и бабушка Люси – представители «великого поколения». Они выросли во времена «Великой депрессии» – экономического кризиса в США в 1930-е годы. В ранней юности они видели нищету и безработицу. Во время Второй мировой войны они либо служили, либо работали на заводе, где и познакомились.

После кризисных тридцатых и военных сороковых в Америке наступают зажиточные пятидесятые: реальный сектор растет, у всех полно работы, денег хватает. Ветеранам войны (тогда еще двадцатилетним парням) выдают льготные ипотеки, американские архитекторы начинают типовую коттеджную застройку пригородов, у молодых семей появляется доступное жилье, автомобили, телевизоры и другие элементы американской мечты.

Дедушка с бабушкой женятся (массово, в масштабах целого поколения), и у них рождаются дети. Происходит демографический взрыв – «бэби-бум». Америка наполняется счастливыми детьми пятидесятых, которые увидят нищету только в документальных фильмах.

Дедушка с бабушкой учат своих детей, что главное в жизни – стабильная работа и устойчивый доход. Они хотят, чтобы в их жизни еда была вкусной, а трава – зеленой. И вот их дети, родители Люси, вырастают с мыслью о стабильной и долговечной карьере.

Вот такой:

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/green_grass.png

Родители Люси знают, что они обязательно доберутся до этой зеленой лужайки. Нужно лишь много работать.

Ожидания от карьеры у родителей

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/parent_career.png

Родители успешно переболели культурой хиппи в 70-х годах и радостно взялись за свои карьеры. И тут в 80-х и 90-х американский мир переживает небывалый экономический рост. Растет все и во всех отраслях, деньги прут из всех щелей, успевай только зарабатывать.

Наши герои – смелые и уверенные в себе люди. Они честно трудились и заработали даже больше, чем планировали. И дом купили лучше, и жизнь обустроили удобнее. От этого к зрелости у них сложилось общее ощущение удовлетворенности жизнью:

Реальная карьера родителей

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/parent_reality_ty2.png

У родителей Люси не было перед глазами войны и затяжного экономического кризиса. Они уверены, что все всегда будет хорошо – нужно лишь трудиться. И они воспитали свою Люси в этой же традиции, но в еще более утрированной манере: будто ее возможности безграничны, и Люси (и все ее сверстники) может стать, кем захочет.

Начинались девяностые. По телевизору показывали молодых «Бэкстрит бойз» и живого Кобейна, а маленькие мальчики и девочки впитывали идею, что они уникальны, их возможности безграничны, а по жизни им во всем зеленый свет. Более того, им не подходит унылая судьба родителей, которые просто добились финансовой стабильности. Стабильность – это скучно. В жизни поколения Y должны происходить удивительные вещи. На их лужайке обязательно зацветут цветы:

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/flowers_550.jpg

Отсюда первый факт о Люси, который важно понять:
            Люси запредельно амбициозна.

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/ruPresident.jpg

Люси и ее ровесники хотят не просто комфортной жизни и достатка. Это для них слишком мелко. Если родители Люси воплощали «Американскую мечту», то сама она будет воплощать свою собственную, уникальную мечту.

Писатель и исследователь Кэл Ньюпорт проследил рост популярности фразы «следуй за своей мечтой» (follow your passion), который пришелся на последние двадцать лет. Для анализа использовался гугловский инструмент Ngram Viewer: он показывает, как часто в англоязычной прессе встречаются определенные словосочетания. Сравните, как падает популярность «стабильной работы» (a secure career) и растет популярность «работы для души» (a fulfilling career):

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/a_secure_career.png
https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/a_fulfilling_career.png

            Должен оговориться: Люси и ее сверстники хотят материального достатка не меньше, чем их родители. Но, вместе с тем, они хотят, чтобы работа приносила удовлетворение. Об этом «бэби-бумеры» и не мечтали.

Однако Люси не только запредельно амбициозна. С раннего детства в ней укореняется еще одна мысль, почерпнутая у родителей:

ТЫ ОСОБЕННАЯ!

И тут настало время поговорить о второй особенности Люси и ее друзей:

Они живут в мире фантазий.

«Ну да, конечно, все мы добьемся в жизни счастья и успеха. И все мы найдем работу по душе и заработаем на ней. Но я-то особенная. А значит, мой жизненный путь тоже будет особенным, я оставлю след в истории и вознесусь над толпой», – думает Люси на занятиях в колледже.

И вот у нас целое «поколение Люси», которые не только убеждены, что на их лужайке зацветут цветы. Каждая отдельная Люси убеждена, что как только она закончит вуз, ее лужайка станет особенно прекрасной, ‒ над ней воспарит волшебный пони-единорог:

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/unicorn_ru.jpg

Это заблуждение сыграет с Люси злую шутку, когда она получит диплом.

Если родители Люси готовились к многолетнему упорному труду, то Люси пребывает в уверенности, что ей-то, такой особенной и замечательной, работа будет даваться легко. Нужно лишь выбрать направление по душе и подождать, пока ее талант обнаружат.

Вот как Люси видит свою карьеру на старших курсах вуза:

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/GYPSY_expectation_ru.jpg

Но, увы, настоящая работа – это кровь, пот и слезы, даже если вы не метите на цветастую лужайку с единорогами. Чтобы выстроить невыдающуюся, но хотя бы устойчивую карьеру, потребуется много лет выдающегося труда. К такому Люси жизнь не готовила. Она ожидала, что сейчас, год-другой, и она станет новым Джобсом-Цукербергом.

Но она не станет, силенок не хватит. И она не готова это принять.

Профессор Пол Харви, признанный люсивед и психолог, исследовал мировоззрение людей поколения Y. Он отмечает, что его представители «имеют нереалистичные ожидания от жизни и необоснованно высокое мнение о себе», а также «болезненно сопротивляются критике». «Не прикладывая достаточных усилий, такие люди, тем не менее, продолжают ожидать от жизни серьезного вознаграждения, – пишет Харви, – и продолжают разочаровываться».

Несмотря на то, что Люси о себе самого высокого мнения, у реальности свой взгляд. Вот где наша Люси оказывается спустя два года после вуза:

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/looking_up_ru.jpg

            Наша героиня жила в нереальных ожиданиях от работы и, естественно, разочаровалась. Из-за несоответствия ожиданий и реальности она несчастна.

            Но это не все. Есть еще одна проблема, которая усугубляет положение Люси:

Над ней все как будто издеваются!

            Понятно, что среди поколения родителей Люси кто-то богаче и кто-то счастливее. Но так как большую часть жизни эти люди прожили без Фейсбука, они не особо в курсе, как складывалась карьера сверстников. Они жили себе и занимались своим делом, оглядываясь в лучшем случае на лужайку соседа.

А вот Люси преследует новомодный общественный феномен: брехня в Фейсбуке.

Из-за соцсетей Люси живет в мире, в котором:

а) люди постоянно публикуют информацию о себе;

б) то, что они публикуют, часто не соответствует действительности;

в) в основном окружающие делятся своими успехами и помалкивают о неудачах.

Если посмотреть на страницу в Фейсбуке типичной одноклассницы Люси, то там будут сплошные вечеринки, знакомства с известными людьми, заграничные поездки, подарки от поклонников и дорогие рестораны. И нигде не будет написано, что она на самом деле подрабатывает текильщицей в клубе, занимает деньги у родителей, а эти розы купила себе сама. Это называется «конструирование имиджа».

Из-за этого у Люси складывается чувство, будто у всех кругом все прекрасно, и она одна такая дура, ничего в жизни не добилась.

https://gallery.mailchimp.com/833bf5395122c8de57f99f863/images/taunted_ru.jpg

Вот почему Люси чувствует себя не на месте. И хотя она, скорее всего, начала свою карьеру очень даже успешно, она мучается от ощущения собственной несостоятельности.

            Что бы я посоветовал таким, как Люси:

  1. Оставаться такими же амбициозными. В мире хватает возможностей реализоваться, нужно лишь брать и делать. Может быть, все получится не так, как вы планировали, но что-то точно получится. Главное – делать.
  2. Перестать считать себя особенными. Правда жизни в том, что вы неопытный молодой человек, которому пока что нечего предложить миру. Чтобы это появилось, нужно трудиться, долго и изо всех сил.
  3. Не смотрите по сторонам. Сейчас ничего не стоит создать себе образ состоятельного и успешного человека. Если ваши друзья и знакомые кажутся успешными, не спешите делать выводы. Возможно, они просто держат Айфон под правильным углом. Вам же нужно заниматься своим делом честно и от души – тогда не будет причин завидовать другим.

                                                                Конец статьи

Продолжение романа

Поколение Юппи – просто добавь воды. В принципе, на этом Рубашов мог бы и закончить свой роман. Написать про рольставни и поставить точку. А если был бы полностью согласен со статьей, то к работе над романом не приступал бы вовсе. Он не согласен. Здесь, за пределами наглядных графиков Люси, жизнь приобретает все новые и новые цвета. Если только Рубашов не заморачивается. Прекрасно иметь зеленую лужайку перед собственным домом. Прекрасно иметь миллион евро поручика, не болеть, не стареть, работать, зарабатывать, тратить, писать, быть читаемым, разделенная любовь, меньше вопросов, больше ответов. Пока Рубашов только пишет.

                                               (Окончание следует.)


[1]             Бог из (лат.)

0 комментариев

Пахомов Александр. Здесь был я. Окончание

Начало в №№ 21-23

***
Приходит май. Пока он не такой жаркий, потный и липкий. Поручик успешно сдает диплом и на следующий день идет в военкомат. Проблем со здоровьем у него не нашли. Он говорит, что с таким осмотром вместо себя он мог послать кого угодно. Психолог спросил у него шепотом:
            – Наркотики?
            Поручик подумал, что сейчас доктор распахнет свой халат, и предложит один из ободряющих пакетиков, приколотых к внутренней стороне. Двадцать шестого числа велено явиться на сборы — к семи утра на местный стадион. Поручик явно раздосадован. Он хотел сразу. Двадцать четвертого числа, в субботу, он планирует провести прощальный вечер. В смысле напиться до беспамятства. Ну, что же…
Рубашов находит вакансию продавца-консультанта в салон оптики. Салон находится в ста метрах от продуктового магазина, в котором некогда с таким удовольствием работал Рубашов. От восемнадцати тысяч. Можно протянуть лето и искать что-нибудь получше во время работы. Если возьмут. Он не отправляет резюме, а звонит по указанному номеру.
            – Алло, это Евгений?
            – Да.
            – Здравствуйте, я звоню по поводу открытой вакансии в салон оптики.
            Рубашов быстро смекнул – отвечая о предыдущем опыте работы он упомянул название продуктового магазина. Город небольшой, должны знать.
            – Так он закрылся год назад…
            – Это мое последнее по трудовой.
            Евгений попросил его подойти через пару часов. Дал адрес.
            Рубашов дошел пешком. Вот преимущество маленьких городов. Столицу он тоже прошел пешком, вдоль и поперек. Теперь, когда он смотрел на схему метро, она не казалась ему такой большой. Он стоял перед входом в кирпичное двухэтажное здание. В здании располагалась секция дзюдо. Пожалуй, это все, что там было. Больше никаких вывесок. Остановилась машина. Черт возьми.
Евгений – человек, с которым недавно разговаривал Рубашов, оказался тем самым Евгением, владельцем нескольких магазинов и журнала «Сладкая жизнь», он еще метил в местную думу. Промахнулся. Вот недостаток маленьких городов. Не в том смысле, что промахиваются, а в том, что все или почти все знают друг друга.
Евгений показался очень суетливым. У него постоянно звонил телефон, к нему постоянно кто-то подходил, и сам он совершал лишние движения, был невнимательным, повторялся. В голове решал несколько вопросов одновременно. Кого-то это может впечатлить: бизнесмен, весь в делах, двадцать четыре часа, семь дней в неделю, риск раннего инфаркта. Только не Рубашова. Он где-то слышал, что коллектив, способный отлично работать без начальника, лучше коллектива, который на это не способен. Смысл в том, что начальник так налаживает производство, что оно становится самодостаточным. Он согласен. Если Евгений неожиданно исчезнет на несколько дней, то все развалится. Такое было впечатление.
            – Так. Давайте вот как мы с вами поступим… – Евгений находит листочек бумаги. – Сколько вам полных лет?
             – Давайте по-другому. Я не в первый раз, поэтому подготовился, – Рубашов достает из сумки свое резюме.
            Евгений читает.
            – Странно… У вас такое образование и курсы фотографии, а работали продавцом. Почему так получилось?
            – Не брали меня на другую работу.
            – Вам нравится продавать? Общение с клиентом и так далее.
            – Нет, мне не нравится. Я бы этим не занимался, если бы у меня получилось с тем, что мне действительно интересно.
            – Что же это?
            – Литература.
            – Пишете?
            – Написал, не издают.
            – А почему же вы не работаете по профилю?
            – Евгений, я прошел больше пятидесяти собеседований. Малая часть из них была по профилю. Потому что те тысячи резюме, которые я посылал, никто даже не читал. И я не знаю почему. Вот я и работал продавцом.
            – Так вы говорите, что вам не нравится.
            – Не нравится, но это не делает меня плохим продавцом. Вы можете позвонить Наталье, и она вам все расскажет.
            – Не стоит, я вам верю. Просто не очень понимаю.
            – У меня нет денег, совсем. Поэтому мне нужна работа, чтобы оставаться на плаву. Я хорошо работаю. Но если не получится, то я уйду.
            – У вас какое зрение?
            – Отличное.
            – Очки или линзы не носили?
            – Нет.
            – Салон оптики просто…
            – Я ничего не знал про вина и сыры. Я быстро учусь.
            – Хорошо. У нас есть журнал, я думаю, вам работа в журнале подошла бы больше.
            – Разумеется.
            – Но мы пока не можем держать штатного автора. Когда вы будете готовы приступить?
            – Послезавтра.
            В отличие от поручика, Рубашов хотел отсрочить этот момент на максимально долгий срок.
            – Тогда к одиннадцати подходите в магазин, поговорите с Валерием Николаевичем. Он администратор. И уж с ним решите конкретные вопросы.
            – Договорились.
            Испарился Рубашов. Сам себя не взял бы на работу из-за такой наглости и грубости. Такова была его ответная вибрация: Рубашов как стакан.


***
Валерий Николаевич заикался. Высокий мужчина, к шестидесяти, в джинсах на подтяжках и в очках. Они разговаривали в крошечной комнате – мастерской. Валерий Николаевич работал в этом магазине уже десять лет. И все эти годы он делал очки и решал разного рода административные задачи. В салоне оптики еще работали два врача-офтальмолога, посменно, и  три продавца. Посменно. Идея в том, чтобы в смену всегда было трое. Еще в магазине, помимо очков, продавали наручные часы, настенные часы, украшения, мыло, банные принадлежности и безделушки-пылесборники, например, реплики старых пистолетов, деревянные машинки и прочее.
            – Е… Е… Е… Евгений с-с-с-сказал мне, ш-ш-што ты б-б-б-больше п-по ч-ч-часам.
            – Мне нравятся часы, я бы с большим удовольствием работал бы с ними.
            – Н-н-ну, в-в-в-воп-п-пще, это л-лучше, к-к-к-к-к-к-когда м-м-мужчина п-продает ч-ч-чсасы.
Вопросы корректности занимали особое место в голове Рубашова. О чем можно говорить и шутить, о чем нельзя, когда это уместно, почему нет, почему бы и нет. Рубашов умудрялся шутить даже в худшие моменты своей жизни. Многих это раздражало. Увлекающиеся психологией могли бы сказать, что такая реакция на раздражитель является защитным механизмом. Возможно, так оно и было. С другой стороны, умение находить смешное даже в самые отчаяние моменты – большая редкость. Если смех лечит, то Рубашов должен быть здоровым человеком, если смех продлевает жизнь, то Рубашову должны быть многие благодарны. Даже на собственной могильной плите он хотел бы видеть что ни будь типа: «Они с миром так и не поняли друг друга. Но оба были упрямы». Он смеялся, но не из-за своей черствости или цинизма, совсем наоборот. Он смеялся, потому что так все остро чувствовал – малейшие колебания мировой печали и скорби. Чувствовал каждую утрату. Потому что колокол звонил и по нему. Был такой анекдот… И он был самым любимым анекдотом Рубашова, очень многое объясняющее в самом Рубашове. Вот он.
            Лежат два мужика под деревом. У одного из груди торчит копье, он умирает. Второй спрашивает:
            – Тебе больно?
            – Только когда я смеюсь.
Вот, например, заикание Валерия Николаевича. Это не очень хорошо, а с учетом того, что Рубашов сам порой заикался, правда, немного по-другому, недуг становится еще хуже. Пусть это в каком-то извращенном варианте и придавало уникальности второстепенному персонажу романа, как и реальному человеку. Но когда Валерий Николаевич разговаривал с врачом-офтальмологом (об этом позже), Рубашов едва сдерживался, чтобы не взорваться от смеха. (Это все к тому, чтобы постараться защитить Рубашова, потому что ему не всегда удавалось защитить себя самого.) В общем, они разговаривали минут двадцать. А если можно было бы убрать повторяющиеся б-б-буквы, то и того меньше. Рубашов придет на работу завтра.
Он так и сделал, когда завтра стало сегодняшним днем. Дверь в магазин ему открыла Даша. Ей был двадцать один год. Она родом из другого города, какого именно Рубашов не помнит, сейчас живет неподалеку, в деревне, со своими бабушкой и дедом. Заочно учится на журналиста, здесь работает уже третий месяц. Показала магазин – что где лежит, показала подсобку – по меркам обычных подсобок достаточно большую комнату,  совмещающую функции склада, кухни, рабочего места для администратора и еще одного рабочего места Елены Владимировны, местного программиста. Рубашов впоследствии выяснил, что до этого она работала в офисе, как раз там, где он проходил собеседование, но ее деликатно оттуда попросили, из-за некоторых странностей в характере. Затем вышел Валерий Николаевич и показал Рубашову еще раз весь магазин. Вдобавок он показал ему несколько стеллажей с часами.
            – Ш-ш-швейццарские.
            Хороший выбор, хорошие цены, если не разбираешься. Пришла в магазин Ксения, еще один продавец. Она здесь работала дольше всех.
            – Всем привет.
            – Ну, з-з-з-з-д-д-д-равствуй, з-з-з-з-дравствуй.
            Когда она переоделась и познакомилась с Рубашовым, то стала ему рассказывать про очки. Какие бывают линзы, из чего их делают, какие покрытия, какие бывают оправы и так далее.
Часто случается так, что в начале человек старается видеть только достоинства, куда бы он ни смотрел. Особенно если жизненные обстоятельства его к тому вынуждают. Еще одно словосочетание, столь ненавистное Рубашову. И Рубашов видел. Видел неплохих людей, с которыми он вполне мог сработаться, видел, что магазин находится близко от дома и его часы работы – с одиннадцати до восьми, в субботу до шести, а в последний день недели, так и вовсе до четырех. Покупателей не так много, день течет размеренно, и нет здесь ужасающих правил: как надо себя вести, как выглядеть, на сколько отлучаться. Не было здесь и табличек с именами. График был удобным: два дня рабочих и один выходной. Так что очевидных достоинств должно было хватить на все лето.
В первый день он переписал в блокнот все модели и марки часов. Нужно было внимательно с ними ознакомиться.
Информации не может быть много, она не бывает лишней, и ее всегда недостаточно, во всяком случае, для Рубашова. Информация может навредить тому прекрасному миру, который цветет у каждого человека в голове. Например, всем известно, или кажется, что известно: швейцарские часы самые лучшие и надежные. Представленные в магазине модели не были самыми лучшими и не были полностью швейцарскими. Все представленные часовые бренды собирались в одном месте – сборочном цеху, который действительно находился в Швейцарии. И главные офисы этих брендов также там находились, однако стояли пустыми. Основные инвестиции и, разумеется, владельцы этих брендов прибывали прямиком из Китая и Турции. Как и сам дизайн этих часов, и основные детали. Наличие в них нескольких шестеренок, сборка и часть капитала давала право наносит на них гравировку «Swissmade». И все они были ненадежными, по словам специалистов, но бюджетными. Серьезный разговор о часах начинается с ценника от пятидесяти тысяч. И все это было по закону. Можно сказать, что народ обманывают, но народ сам с удовольствием обманывается. С младенчества человеку прививаются определенные стереотипы, от религии до часов, и немногие на самом деле готовы пойти дальше установок. Потому что дальше ждет разочарование. Как с часами.
На второй день он познакомился с третьей продавщицей. Ее звали Зиной, она была немного старше Рубашова, приехала в столицу из… он не помнит, а потом переехала с мужем и его родителями в Чкалов. Работает она здесь с декабря. Зинаида окончила экономический институт, но по специальности никогда не работала, только продавцом в самых разных магазинах. Она всегда собирала волосы в пучок. Наверняка прическа очень многое говорит о человеке. Рубашов не понимал, зачем собирать длинные волосы в пучок. Даша ходила с рыжими кудрявыми волосами до плеч, всегда распущенными, всегда закрывавшими уши. У Ксении было каре. У Рубашова было черт те что. Подростком он носил длинные волосы, заплетенные в косичку. Его тогда часто путали с девушкой. Теперь у него борода. У Зины был очень звонкий голос и особенная интонация… Такая интонация бывает у женщин, когда они что-то объясняют совсем маленьким детям. У воспитательниц чаще всего можно ее услышать. Так бывает, когда профессиональный опыт срастается с характером. Они обменялись краткой информацией друг о друге. Разумеется, Рубашов стал спрашивать о том, кем бы она хотела бы быть. В идеале. Зина улыбалась.
            – Кинозвездой.
            Даша сказала, что все это чушь. Что всем людям с детства буквально вдалбливают в еще неокрепшие головы подобные желания. Кем-то стать, что-то сделать. Рубашов задумался: вдолбили ли ему?
            – Ну а разве ты ничего не хочешь?
            Она хотела стать журналистом. Основная причина была в том, что журналисту необязательно работать в офисе. Еще она сказала, что преимущественно никто ничего не хочет, потому что большинство «быдло». Это слово Рубашов терпеть не мог. Надо бы ему уже составить список.
            – А кто входит в «быдло»?
            Он приблизительно себе представлял значение: масса необразованных людей, до сорока или старше, пьющих каждый день пиво, ничем не интересующихся, невоспитанных и все такое прочее. Мужчины этой массы должны работать охранниками, а женщины быть с пивными животами. Он неоднократно слышал это слово в политических программах, оно доносилось ото всюду. В последнее время все чаще. Очень удобное слово, но страшное и резкое. Рубашов знал людей с высшим, которые ничем не интересовались и пили пиво. Вообще это странно: объединять огромное количество людей по одному общему признаку.
            – Это тупые люди, – сказала Даша.
            И тогда Рубашов спросил:
            – А что такое глупость?
            Для того, чтобы определить, глуп человек или нет, существует тест на умственный коэффициент. Рубашов проходил такие тесты для развлечения и прошел такой тест на собеседовании. Судя по результатам, Рубашов был среднего ума. Он не понимал подобных тестов. Ему запомнился один вопрос, он еще спорил на эту тему с работодателем. Вопрос был таким: из приведенных предметов найдите лишний – тарелка, половник, вилка, нож, ложка.
            Рубашов зачеркнул нож. Потому что нож может иметь множество функций и разновидностей и не всегда предназначен для еды, как все остальные предметы. Например, нож может быть метательным, может быть оружием, есть перочинные ножи, столовые, для хлеба, для мяса и так далее. Он был не прав. Лишним предметом оказалась тарелка. Тогда, на собеседовании, ему сказали, что тарелка из фарфора. Рубашов сказал, что он видел железные.
            – Есть такие, но это неправильный ответ.
            Следовательно, Рубашов неправ. В третьем классе он тоже был неправ. На вопрос, в названии какой станции есть слово «мост», Рубашов  ответил: Мостовая. Такой ответ можно было списать на его незнание столицы, но учитель не списал. В его ответе тоже была логика. Есть же Березовые улицы, в конце концов. Из существительных без проблем можно сделать прилагательные. Он всем задавал вопрос о ножах и ложках, и всегда отвечали по-разному. Кто-то говорил, что лишним предметом является половник, так как остальные не предназначались для приготовления пищи, кто-то сказал, что нож, но объяснил свой выбор иначе: все остальные предметы держат еду, и лишь нож делит, если только ты не ешь с ножа. Правда, были и те, кто выбирал тарелку, и объясняли свой выбор материалом изготовления. Рубашов говорил, что есть железные, но выбравшие такой вариант ответа отвечали: но преимущественно…
            По мнению Рубашова, ум – это способность человека (кого угодно) самостоятельно строить логическую связь на основе своих знаний, опыта, наблюдений и закономерностей, но не ограничиваться этим. В первую очередь, на основе наблюдений и закономерностей. Правда, такой подход может привести к суевериям. Был известный эксперимент Скиннера с голубями. Голубя помещали в стеклянный ящик. Однажды голодный голубь повернул голову налево, после чего получил корм. Он стал поворачивать голову налево каждый раз, когда хотел получить еду. Но он не знал, что его кормят в произвольном порядке и ему необязательно вертеть головой, что он может вообще ничего не делать.
С этого начиналось человечество: с объяснения непонятных физических и природных явлений. Но тогда получается, что правильного ответа на тот вопрос о ложках просто не существует. И еще получается, что для определения ума требуются не тесты, а время. И если идти дальше, то получается, что время – единственный человеческий ресурс. Это всем известно, в той или иной мере, но все предпочитают его экономить. Для того чтобы врач поставил правильный диагноз пациенту, требуется время. Но если врач работает по десять часов в день, а очередь к нему составляет сто человек, то он физически не может уделять каждому пациенту больше шести минут. Потому что если он уделит хотя бы одному больному полчаса, то он не сможет принять остальных, и тогда остальные придут завтра, и тогда завтра на прием к врачу будет больше ста человек. Нужно больше врачей или меньше пациентов. Над задачей экономии времени человечество работает всю свою историю. Во многих аспектах преуспело. Но когда речь заходит о человеке, его качествах, то здесь сэкономить невозможно. Ведь очень многое необходимо брать в расчет: тут не спасут и тысячи тестов. Но вот что странно. Не так давно (в 1977 году, Рубашов проверил) появился термин «прокрастинация». Этот термин означает откладывание важных дел на потом и отвлечение своего внимания на мелочи и развлечения. Прокрастинация немного хуже лени, потому что лень не подразумевает беспокойства. Часто такое бывало с Рубашовым. Например, он знал, что должен был отправлять больше резюме и больше работать над поиском работы, но этого не делал. Ему было плохо от этого, он себя корил за бездействие. Возможно, что экономия времени и «откладывание на потом» (не от того, что есть дела важнее) связаны между собой. Трюизм все это.
Он ничего из этого не высказал тогда. Когда спросил у Даши о том, что такое глупость, Зина ответила, что он заморачивается.
            – У меня брат учится на философа, поэтому я привыкла к этому. Он часто мне пишет сообщения типа «В чем смысл жизни?» и всякий такой бред, – сказала Даша.
            Рубашов решил, что Даша очень умный человек и у нее есть ответы на все дурацкие вопросы. А Рубашов глуп, потому что ничего ему не известно.
Вот так они стали работать. Рубашов не говорил ни о чем, кроме работы, да его ни о чем и не спрашивали. Пару раз приходил Евгений. Хотел узнать, как прижился новый сотрудник. Прижился. Но ненавидел себя за то, что занимается очками.
На третий день Рубашов познакомился с Валентиной Петровной. Она была офтальмологом. Умудрялась совмещать три работы одновременно. Ее все немного остерегались и называли странной. У нее были короткие волосы и острые черты лица. Она не заикалась, как Валерий Николаевич, но часто повторяла последние слова в предложении, слова в предложении. Причем, она немного меняла интонацию, как будто повторялась специально. Неизвестно, было ли это профессиональной особенностью или личной. Рубашов решил представиться. Постучался в ее кабинет.
            – И кто это у нас такой вежливый?
            – Здравствуйте! Хотел с вами познакомиться, я новый продавец.
            – А я вас видела, проходите. Сколько вам лет?
            – Двадцать пять.
            – Вы присаживайтесь, чего стоите, чего стоите? Вы из Чкалова?
            – Я из столицы. Живу здесь второй год со своей девушкой.
            – Снимаете, да? Сейчас такое жилье дорогое, я смотрела, такое дорогое.
            – Дорогое, вот мне и приходится здесь работать, – он улыбнулся.
            – А на кого учились?
            – Искусствовед.
            – Да? И чем же таким занимается искусствовед, искусствовед?
            – Честно говоря, я сам не очень понимаю.
            – В наше время, в наше время, учили конкретным профессиям. А сейчас, я смотрела, так много появилось всяких институтов… учат каким-то странным профессиям… Как рынок какой-то. И так много невостребованных, невостребованных… что просто ужас. Просто ужас.

***
Близился день победы. В парке, по дороге на работу, почти год назад сгорело дотла кафе. И только сейчас, перед праздником, пепелище закрыли специальной растяжкой. На ней были изображены советские солдаты, развевающаяся георгиевская ленточка и гвозди?ки. Рубашову это напомнило, как однажды в детстве он пришел домой к своему другу. Собаку его друга вырвало, но тот не растерялся и прикрыл все ковром. На площади у вечного огня проходила подготовка к праздничному концерту. Неподалеку от этой суеты продавали квас в специальной будке. Рубашов не отказался от стаканчика. А поскольку это происходило в девять вечера и женщина-продавец была преклонного возраста, Рубашов решил поинтересоваться:
            – Вы из-за праздника так поздно работаете?
            – Из-за денег, сынок.
            Оказалось, что женщине было десять лет, когда началась война. И из всей  семьи выжила только она одна. А теперь она продает квас. Многие незнакомцы безо всякой причины рассказывали Рубашову про свою жизнь.
Тут без выводов. Простые наблюдения. Если бы Рубашову было лет пятнадцать, он бы написал сентиментальный рассказ о том, как пожилая женщина в будке с квасом рассказывает главному герою о своем детстве в годы войны, в то время как совсем рядом, у вечного огня, готовятся к празднованию, а несколько рабочих закрывают растяжкой руины кафе. Рассказ закончился бы тем, что женщина под раскаты салюта закрывает свою будку и собирается уже идти домой, как вдруг к ней подбегает маленький мальчик, главный герой, и дарит ее букет гвоздик. Но нет.
            Мужчина из соседнего с Рубашовым подъезда, у которого был новенький «Фольксваген», примотал к антенне георгиевскую ленточку, а на заднее стекло приклеил стикер «Спасибо деду за победу». И был таков. Рубашов назвал бы это суеверным патриотизмом.
            В праздничный день магазин работал до четырех. Это было еще одно небольшое достоинство. А потом полились недостатки – как из рога изобилия.
            За полчаса до окончания рабочего дня Ксения мыла полы в магазине. Два дня подряд, а следующие два дня полы мыла Даша. Раньше этим занималась уборщица. Рубашов поинтересовался, входит ли уборка в обязанности. Не входит, но за уборку доплачивают шесть тысяч рублей. Это существенно, так как зарплата составляет тринадцать без процентов. Процент состоит из расчета индивидуальных продаж, по заколдованной схеме, которую никто не мог понять и объяснить. Поэтому Зина, Даша и Ксения придумали свою схему: общее количество покупок за день они делили на количество человек в смену. Это имело больше смысла, и таким образом зарплата у всех была приблизительно одинаковой. Ксения проработала в магазине десять лет. Десять. Ее не повысили, зарабатывала она столько же, обязанностей официально не прибавилось. И она мыла полы. Здесь, конечно, нельзя все списать на близорукость непоощряющего начальства: во многом она и сама виновата. Говорила, что пару лет назад хотела уйти, так как распался очередной коллектив, к которому она успела привыкнуть. Смена работы по собственному желанию – большая редкость для молодой страны. Работа входит в зону личного комфорта. Туда еще входит дом, семья и отношения. Зоной личного комфорта каждый человек очень дорожит. На самом деле, он ей настолько дорожит, что любые посягательства на нее расценивает как призыв к войне. Ксения последние несколько месяцев жила тем, что ссорилась с соседями. Дело дошло до суда и рукоприкладства. Часами она говорила об этом Зине и обсуждала с мужем по телефону.
Руководство нескольких магазинов полностью состояло из родственников. Мать Евгения занималась бухгалтерией, его отец был курьером, бывший муж его сестры отвечал… он точно за что-то отвечал. Даже Валерий Николаевич был дальним родственником. Только по венам продавцов, двух врачей и программиста из подсобки текла другая кровь. Когда в магазин приходил очередной человек без намерения что-либо купить, Ксения объясняла Рубашову, кому этот человек приходится внучатым племянником и чем конкретным занимается. На самом деле семья была настолько большой, а обязанности ее членов настолько запутанными, что даже Ксения, проработавшая здесь десять лет, не всегда могла сказать точно, кто есть кто. Главное, чтобы они сами могли разобраться.

Отгремел салют. Дорогой и роскошный салют. Улицы города пропахли гвоздиками и духами «Красная заря». Несколько лет назад Рубашов очень хотел попасть на военный парад, который ежегодно проводили на главной площади молодой страны. Он, тогда еще увлекавшийся фотографией, хотел сделать несколько снимков детей на фоне военной техники. Потому что Рубашов был пацифистом до мозга костей. Толком он тогда не сделал ни одного снимка, потому что на парад никого не пускали, кроме правительства. Простой люд толпился в нескольких сотнях метрах от торжества, за специальным забором и под присмотром полиции. Единственное, что видел этот простой люд, так это как летит несколько самолетов и разворачивается несколько танков. Приехавшие на парад тысячи человек под палящим солнцем и пристальными взглядами стражей порядка пожалели о том, что не посмотрели торжество по телевизору. По телевизору страну показывали в высоком разрешении. Даже площадь гримировали. Вероятно, есть все-таки две страны.
            После салюта все стало, как прежде. В смысле, город в молодой стране стал как прежде.
Поручик опять пришел к Рубашову и Арловой. На этот раз с пустыми руками и плохим настроением. Они обсуждали роман Кестлера. Рубашов сказал, что во время чтения этой книги он поймал себя на мысли, что не чувствует присутствия автора. Это его потрясло. Будто бы он не читал, а был там, в романе, в головах героев. Вот к чему, по его мнению, должен стремиться писатель: к собственному отсутствию внутри произведения. Потом он посмотрел на коробку с мятой и вот что сказал:
            – Мяты перечной листья. Звучит дико, поэтому в искусстве это звучало бы наоборот: листья перечной мяты. Потому что в искусстве важнее свойства объекта, тогда как в реальности важнее объект и только потом его свойства.
            Он не уверен, но, кажется, его слова повлияли на поручика. Поручик закончил работу над своим музыкальным альбомом. Он приходил как раз для того, чтобы попросить Арлову сделать для него обложку. Накануне он отправил альбом единственной звукозаписывающей студии, которая специально для этой цели оставила на сайте контакты. Ему ответили приблизительно то же самое, что и Рубашову. В интернет свой альбом он выкладывать не хотел.
            – Так все могут. И делают.
            Поэтому, как и Рубашов, он оказался в тупике.
Впервые за целый год Рубашов написал небольшой рассказ. Что-то из импрессионизма: про старика, заглядывающего в чужие окна. Полторы тысячи слов. Этот рассказ должен был стать первым в сборнике. После окончания немедленно приступил ко второму, но не получилось. Стал читать книги на работе. Это никому не нравилось, в особенности Зине. Потому что Даша сидела в социальных сетях целый день, Ксения часто разговаривала по телефону и иногда тоже что-то читала, и Зине не с кем было поговорить. У Рубашова голова болела от разговоров, пустых и бесконечных. Но он всегда слушал и даже поддерживал, что называется, градус интереса. Если с очками пока у него плохо получалось, то с часами совсем наоборот. Практически каждый день он умудрялся продавать как минимум одну пару. Если клиенты не покупали, то они обязательно возвращались. Чувствовал себя в общении свободно, менял свое поведение в зависимости от клиентов, почти всегда угадывал. И говорил прямо:
            – Эти часы – ерунда, я не буду их вам продавать, взгляните лучше вот на эти. Часы как живые, вы должны подходить друг другу…
            И так далее. Чаще всего продавал дорогие.
            – Это швейцарские?
            – Да как вам сказать, формально разве что.
            Если покупатель вертел в руках ключи от машины, то Рубашов сравнивал часы с моделями автомобилей.
            – Это «Форд» среди часов, эти как «Ягуар».
            – Вы знаете, что концерн «Форд» купил «Ягуар»?
            – В том-то и дело.
            Одна женщина написала положительный отзыв о его работе. Рубашов удивился, так как он с ней общался точно так же, как и со всеми остальными.
Арлова тоже нашла себе работу. В недавно открывшемся кафе. Семейный бизнес. Она договорилась на должность официанта, но, по факту, заказы практически не принимала. Вместо этого мыла посуду. Как и с Рубашовым, никаких разговоров про официальное трудоустройство не шло. Руководство и не предлагало.
Рубашов возвращался домой, как вдруг ему позвонила Елена. После недолгого пролога, как это всегда бывает, она перешли к делу.
            – У нас в магазине появилась вакансия, и мы с Игорем сразу же подумали о тебе. Ты человек талантливый и ответственный, как ты работаешь, мы видели, вот и хотим тебя позвать в наш коллектив.
            Рубашов сообщил, что уже работает, и тогда его спросили про условия и место. Когда рассказал, то его попросили подумать несколько дней и обязательно позвонить. Если согласится, его возьмут сразу же.
            Рубашов знал ответ, но по какой-то причине три дня ходил вокруг да около, прокручивая у себя в голове все варианты. Ему очень нравилось чувство ответственности за собственную жизнь, когда он и только он принимал решения. Решил посоветоваться с Арловой, но она была вне себя от злости, во-первых из-за своей работы, а во-вторых из-за того, что Игорь с Еленой позвонили только сейчас, а не полгода-год назад, когда денежный вопрос стоял особенно остро. Рубашов перезвонил Елене и сказал, что готов обсудить все лично, а не по телефону. Так и сделали.

Игорь его уже ждал в оговоренном месте.
            – Вы прочитали мой роман? А то уже столько времени прошло.
            – Да, прочитал.
            – И как?
            – Понравился.
            Единственное, о чем подумал тогда Рубашов, было: «Зашибись». Это слово подразумевает точку. Такое безэмоциональное «здорово» или «молодец». К сожалению, литература – искусство немое. Не передать печатными словами звук, интонацию, выражение, акцент и прочее. Не передать образ, вот в чем была главная ошибка Рубашова в первом романе. Образ воспринимается подсознательно, через глаза. С образами идите в кинематограф. У каждого искусства есть свои ограничения в коммуникации со зрителем (слушателем, читателем). Пусть каждый зритель абсолютно уникален, но искусство пытается пробиться через все различия в самое сердце человека, а там уж мы все одинаковы. Например, когда Рубашов слушал некоторые вещи Прайснера, он всегда оказывался… трудно объяснить. Словно бы его тела уже не существовало, даже души больше не было… а он был всем одновременно. Он был в каждом человеке, в каждой печали, во вселенной – океаническое чувство. Был частью всего и всем. То же самое чувствовали и другие, но приходили к этому чувству иным путем. Словно бы каждое произведение искусства резонирует на своих частотах, как  каждый человек. Этим и объясняется, почему определенная книга влияет на одного человека, а для другого остается незамеченной. Если только Рубашов не оправдывает бездушное «понравился». Два года писал. Черт возьми.
Думал, что говорить будут на улице, но Игорь пригласил Рубашова в кафе. Кафе было в подвале, соответственно, без окон. Вообще, отсутствие такой связи с внешним миром действовало на Рубашова удручающе, вызывало клаустрофобию. Пришлось терпеть. Игорь заказал зеленый чай на двоих, Рубашов черный кофе. Закурили.
            – Пока мы ждем Елену, вот, – Игорь передает ему бумаги, – почитай.
            – Что это?
            – Это как бы правила внутреннего распорядка, принятые в нашем магазине.
            – Вы писали?
            – Да.
            – И это надо будет подписывать?
            – Ага, кровью. Елена сказала, что ты работаешь в салоне оптики…
            – Так и есть. Вот скажи перед чтением, что там тебе нравится, а что нет.
            – Мне нравится график работы и отсутствие внутренних правил, – Рубашов посмотрел на бумаги.
            – А что не нравится?
            – Все остальное.
            Принялся за чтение. На двух листах весьма подробно были перечислены все правила внутреннего распорядка для продавцов.
            Не разрешается пользоваться телефоном в рабочее время.
            Не разрешается носить телефон при себе в зале.
            Не разрешается опаздывать.
            За опоздание взимается штраф в размере 500  300 рублей.
            Не разрешается открывать магазин одному.
Магазин должен быть открыт за десять минут до начала рабочего дня.
            – Если что-то будет непонятно, ты потом спрашивай.
            Подошла Елена, извинилась за опоздание.
            – О, ты уже дал правила? Читай, не буду тебя отвлекать.
            Не разрешается держать руки за спиной перед клиентом.
            Не разрешается обращаться к клиенту с вопросом «Вам подсказать?»
            Не хамить.
            Не разрешается давать клиенту более трех вещей в примерочную.
            Инвентаризация проходит два раза в месяц в течение рабочего дня.
            Перед закрытием магазина продавец должен показать содержимое своей сумки старшему продавцу.
            Было еще несколько правил касающихся в том числе опрятного внешнего вида.
            – Какие вопросы?За опоздание взимается штраф в размере 500  300 рублей.
            – Вы это писали на основе предыдущего опыта?
            – Естественно.
            – Я не понял некоторых вещей, например, про телефон.
            – Телефоны остаются в подсобке…
            – Да, у нас есть небольшая подсобка, где можно отдохнуть и поесть, – перебивает Елена.
            – Были случаи, телефоны звонили в то время, когда в зале были клиенты… Это непрофессионально. Знаешь, есть работа, есть дом. И пусть они не пересекаются силами операторов сотовой связи.
            – А магазин почему одному нельзя открывать?
            – Всегда должны быть двое. Там и охрана и касса.
            – А если один опаздывает, второй не откроет магазин до тех пор, пока он не придет?
            – Ну да.
            – А руки почему нельзя держать за спиной?
            – Некультурно.
            – А что надо спрашивать?
            – Если будут вопросы и так далее. Избитые фразы тоже раздражают. Вот тебе не надоели «Вам подсказать?»
            – Я обхожусь без помощи продавцов. А сумку зачем показывать?
            – Бывали случаи, что продавцы воровали…
            – Поэтому и инвентаризации так часто?
            – Да.
            – А охрана?
            – Не совсем рентабельно.
            Они поговорили про зарплату. Опять был процент, хитрый, без оного четырнадцать.
            – Но под новый год у нас кто-то и по тридцать получал.
            – У вас же летом продажи падают?
            – Как у всех, но не так существенно.
            – Не получится, что летом зарплата будет составлять эти четырнадцать?
            – Около двадцати было прошлым летом.
            Говорили про график и все остальное.
            – Я все-таки не очень понимаю правила. Многое из всего написанного для меня само собой разуемеется.
            – Так то для тебя, – говорит Елена (ее муж к этому моменту сдулся и не проявлял никакого интереса). – У нас были случаи, когда продавщицы начинали развешивать одежду так, как им удобно, и так далее. Без этих правил было очень трудно предъявлять претензии, если так можно сказать. А так – документ: подписал – соизволь следовать.
            – Почему вы ищете сотрудника?
            – У нас девушка работала уже… Сколько?
            – Четыре года, – подсказывает Игорь.
            – Ну да, четыре года. И, видимо, сама устала или надоело… и нам пришлось с ней поговорить на эту тему.
            – И сколько времени в среднем у вас работает сотрудник?
            – Ну, сейчас осталось два человека. Одна девушка первый год работает, вторая уже пятый наверно. У нее нет семьи, по большому счету, кроме работы ничего нет, так что мы ее буквально пинками гоним в отпуск.
            Рубашов срывается.
            – Я вот чего не понимаю, объясните. Представьте себе сеть магазинов и представьте, что в один день не выходит на работу директор сети. Что-то меняется? Нет. Не выходит на работу отдел кадров или бухгалтерский отдел или еще кто, на один-два дня, и ничего. Ничего абсолютно не происходит с компанией. Если не выйдет на работу директор магазина или администратор? Тоже ничего толком не изменится. А теперь представьте, что на работу не выйдет смена продавцов. Два-три человека. Все! Вся треклятая система встанет. В свое время мусорщики бастовали, так город чуть не захлебнулся от грязи. Я это вот к чему: у кого на самом деле больше власти? Мне кажется, что это не все понимают, в том числе и продавцы…
            – Позволь я тебя перебью. В таком случае на работу выйдем мы с Игорем. И такое уже бывало, что не выходили продавцы из-за болезней или просто не хватало людей…
            – Хорошо, с вашим магазином понятно. Но у вас один магазин. Вы же по франшизе? А что будет, например, с любым продуктовым? Я и читал, и сам видел отношение к работникам низшего звена…
            – Ну, у нас-то такого нет.
            – Я в целом. Эти правила…
            – Просто некоторые не понимают тех очевидных вещей, которые там написаны, вот и все. Это закон… Например, не сверлить стены после десяти вечера. Многие понимают, но для тех, кто нет – есть штраф.
            – Платить на месте или из зарплаты вычитается?
            – Штраф – это крайняя мера, обычно не доходит до этого. У меня складывается впечатление, что тебя просто очень обидели работодатели и ты сейчас пытаешься на нас отыграться.
            – Может и обижали. Я не пытаюсь отыграться. Просто есть много вещей, которые я совершенно не понимаю, вот я и решил спросить у осведомленных в этих делах.
            Заказали еще один чайник чая и чашку черного. Сплошные Ч. Елена говорила, что на самом деле это здорово – работать в продажах. Каждый день общение и кому-то ты помогаешь. Есть клиенты, которые к ним приходят просто поболтать. Продажи – ну просто сказка!
            – Вот честно, я ничего такого в продажах не вижу. Я здесь, можно сказать, случайно. Елена, вы когда говорите о продажах, у вас глаза блестят. Это чудесно. У меня блестят, когда я говорю о литературе. Видимо, поэтому вы директор магазина.
            – А ты – писатель.
            – Еще нет.
            Рубашов с самого начала понимал, что все это игра. «Вышеземки» или «Давайте поговорим про бизнес». Никого из присутствующих эти разговоры толком не интересовали, и Рубашов вполне мог ограничиться телефонным звонком.
            – Понимаете, я работаю в этой оптике не потому, что мне интересно. В гробу видел. Я оттуда смогу уйти за две минуты, собственно, я так и сделаю. А с вами мы неплохо знакомы, и если я найду интересную для себя работу, попрощаться с вами за две минуты мне будет значительно сложнее. Я мог и по телефону это сказать, но посчитал, что лично будет правильнее, что ли. Я ценю предложение, но как вам и сказал…
            – Понимаю, – говорит Елена.
            – Вот ты знаешь, – говорит Игорь, – мне, честно, похрену. Будешь работать у нас или нет. Просто открылась вакансия, предложили тебе. Нет так нет. Без обид.
            – Какие тут обиды? Понятно, что похрену.
            Похрену.

***
Он хотел бы написать гениальный роман. Большой, мощный, влиятельный роман. Роман такой силы, чтобы Рубашов относился к нему так же, как и к своим любимым произведениям других авторов. Во время работы над вторым и последующими романами, если они будут, он не станет ничего читать. Чтение его вдохновляет. Это укол вдохновения. Но здесь вдохновение должно приходить изнутри.
Есть такое слово «самосознание». Оно играет большую роли в искусстве. Например, когда герои фильма попадают в безвыходную ситуацию. Погибнуть они не могут, по понятным причинам, но спасутся только через вмешательство посторонних сил. Не потусторонних, а посторонних. Собственно, Deus ex1. Такое довольно часто случается, и внимательных зрителей это раздражает. Но есть и внимательные сценаристы. Они знают, что развязка сцены получается искусственной, но уже не могут ее переписать, и поэтому добавляют несколько строк диалога.
            – Как странно, что мы вышли живыми из этой ситуации.
            Это и есть самосознание. То есть художник понимает, что допустил ошибку в произведении, и открыто говорит о ней. Так ошибка и исправляется. Чаще всего это используют в комедиях. В одном фильме главный герой спрашивает у героини, что та делает в сиквеле, ведь в первой части она погибла. Она отвечает, что продюсеры настояли на ее возвращении для любовного интереса главного героя и предложили ей хороший гонорар. Есть еще такой термин как «четвертая стена»; или еще говорят «сломать четвертую стену». В театре, на сцене, есть три стены. По бокам сцены и за спинами персонажей, соответственно. Четвертая, невидимая стена находится между зрителями и персонажами. Грубо говоря, благодаря этой стенке персонажи не понимают, что они вымышленные, и зритель не понимает этого. Как бы вуайеризм. Если персонаж обратится напрямую к зрителю, то он сломает четвертую стенку. Самосознание персонажа. Также очень часто встречается в комедиях. Например, в одном фильме героиня говорит своему парню, что все очень серьезно между ними и что их отношения – не кино.
            – Почему не кино? – спрашивает парень и смотрит прямо в камеру. – Вот сидит режиссер, – камера поворачивается и мы видим всю съемочную группу.
            Сюжет нескольких фильмов и книг построен на отношениях между вымышленными героями и реальными. Но «реальные герои» также вымышлены, потому что есть зритель. Как бы персонаж ни общался напрямую со зрителем, полностью разрушить четвертую стену не может никто. Возможно, поэтому видеоигры набирают все большую популярность, так как решение игрока конкретно влияет на персонажей и историю. Игрок сам управляет событиями. Но он не полностью свободен в своих решениях. У него есть условная свобода, рамки которой определяются создателями. В реальной жизни дела обстоят так же. Каждый человек наделен условной свободой выбора; рамки такой свободы – это законы, совесть, последствия, ответственность, материальное положение, опыт, вкус, личность. Если говорить совсем грубо, то весь мир можно разделить условно на две части: запад и восток. Запад нацелен на индивидуализм со своими демократиями, свободами, атеизмом, рекламой и шоу-бизнесом, а восток на коллективизм – с религией, коммунизмом, идеями, прочим. Только вот одно никогда не сможет существовать без другого. Понимание этого называется самосознанием. Четвертая стена в данном случае отделяет собственную реальность от грез. Оскар Уайльд сказал: «Искусство имитирует реальность, но реальность в большей степени имитирует искусство».
            На экзамене по искусствознанию преподавательница Рубашова задала ему вопрос:
            – Что такое искусство?
            Рубашов двадцать минут отвечал не по учебнику, в своем ответе часто противоречил самому себе. В конце концов преподавательница потеряла терпение:
            – Вы читали учебник или нет?
            – При чем тут учебник? Я рассказываю, как сам понимаю.
            – У нас с вами не такие отношения, чтобы делиться собственными мнениями.
            Одно за другим, слово за слово, и Рубашова выгнали с экзамена. Одногруппник спросил у него:
            – Чего ты лезешь? Сказал бы то, что она хотела услышать, а то себе дороже делаешь.
            Это было в характере Рубашова. Дело не в протесте, он действительно был несогласен с учебником и не считал нужным ходить на свидание с преподавателем, чтобы сказать ему о своем мнении. Достаточно часто в детстве он слышал, что в дальнейшей жизни ему придется несладко. Тогда он принимал вызов. Сейчас все иначе. Еще более запутанно, чем его размышления чуть выше. Вообще все запутано. Блин.
Бывший муж сестры Евгения или кто он там на самом деле впервые за все время поздоровался с Рубашовым. До этого он смотрел только в сторону своего движения. Он сделал это специально.
            – Женя сказал, что ты пишешь?
            – Виновен…
            – Вот. Нам номер сдавать скоро в печать, а рубрика пустая. Видел, наверное, мы публикуем небольшие рассказы и стихи наших читателей.
            – Хорошо…
            – Вот. И вообще нет у нас ничего для этой рубрике. Пришлешь что-нибудь небольшое?
            Рубашов прислал тот рассказ о старике. На следующий день ему позвонили из офиса и сказали, что его опубликуют, но им нужна его фотография и краткая информация о нем. Буквально на пару слов. Он послал им свою фотографию, которую использовал в «творческом резюме», и имя с фамилией.
К ним в магазин довольно часто заходил один мужчина. Он покупал батарейки и рассказывал анекдоты Ксении и Зине.
            – Кто это?
            – Его зовут Виктор. Он работает охранником в соседнем магазине.
            – Да, кстати, – говорит Ксения, – соседний магазин тоже принадлежит Евгению. Ты там не был? Зайди, есть неплохие вещи. Старые коллекции, но хорошие цены.
            – Не мой профиль. Этот Виктор тоже чей-то родственник?
            – Нет, он работает в том магазине охранником.
Больше бывший муж сестры главнокомандующего с Рубашовым не здоровался. Зато бывшая жена, то есть сестра главнокомандующего, с ним здоровалась. И даже объясняла ему, что у покупателей лучше сразу спросить, какую сумму они рассчитывают потратить на пару новых очков. Зина тоже не считала лишним напомнить Рубашову о работе за кассой. Каждый день, когда они работали в одну смену, Зина настойчиво объясняла ему обо всех премудростях снятия отчета. Своим тонким учительским голосом. И объясняла ему все так, словно бы он был самым глупым человеком на всем белом свете. Она как будто ждала, когда он ошибется, чтобы в очередной раз сравнить его с Дашей, которой доставалось не меньше. Удивительно, но когда он работал в паре с Ксенией и Зиной, те буквально весь день обсуждали Дашу. Какая она несообразительная на работе, как она теряется с клиентами, как плохо она моет полы и как часто ошибается за кассой. В своих разговорах они имитировали ее голос. Только имитация больше походила на сатиру, ведь ее голос не был таким детским, как изображала его Зина. Но когда Даша выходила на работу, Ксения с Зиной разговаривали с ней совершенно нормально, как с подружкой. Получалось, что во время работы Даша была собеседником, а в выходные темой разговора. Как и, вероятно, сам Рубашов.
            Он только что поставил обед быстрого приготовления в микроволновую печь, завел таймер на пять минут и, чтобы не терять время, решил немного почитать. Программист Елена Владимировна работала за компьютером. Был там и Валерий Николаевич, он смотрел счет сборной по хоккею за вторым компьютером. В одной комнате было три человека, сидевших спиной друг к другу. Три очень разных человека. Валерий Николаевич, по слухам, собирался поехать в отпуск на пару недель. Куда именно и, собственно, когда, никто не знал. Он был необщительным человеком, потому что ему было трудно общаться; неизвестно – то ли это профессиональное качество, то ли личное.  Покупателей становилось все меньше, на прием к офтальмологу так и вовсе по одному человеку в день. Поэтому Валентина Петровна часто выходила из своего кабинета и гуляла по магазину в надежде завязать с кем-нибудь разговор. Она уже успела поговорить с Ксенией про комнатные растения, но этого было недостаточно. Сейчас она пришла в подсобку с целью поинтересоваться у Валерия Николаевича его отпуском. Обед быстрого приготовления крутился в микроволновке, гудел кондиционер.
            – Я слышала, что вы в отпуск собираетесь?
            – С-с-собираюсь.
            – А куда, если не секрет, если не секрет?
            – В Н-н-нормандию, а от-т-туда в-в-в П-п-париж.
            – Ой, вы знаете, мы с мужем, мы с мужем, ездили в позапрошлом году в Париж… Вы в первый раз?
            – Аг-га, в Н-н-нормандию. В П-париже был.
            – Не пожалеете, серьезно. Нам так понравилось, так понравилось. Мы на автобусе ехали… Взяли тур по Европе, тур по Европе, вот… Там Германия, Люксембург, но Франция, Франция– это сказка…
            – Н-н-нам с ж-женой т-тоже п-понравилось.
            – Да, я и говорю, удивительный город, удивительный город…
            – Д-да.
            – А кухня какая…
            – Н-н-ну, они с-с-славятся с-с-с-своей к-к-ку-кухней…
            – Но вы знаете, что я так и не смогла попробовать, не смогла попробовать?
            – Ш-ш-што?
            Обед крутился в микроволновке, гудел вентилятор, программист Елена Владимировна поливала маленький кактус у монитора.
            – Лягушачьи лапки.
            – З-з-зря, м-м-мы п-п-прробовали.
            – И как, вам понравилось, понравилось?
            – В-в-п-п-полне.
            – А вот на вкус, мне интересно, на что больше похоже? Мне говорили, что на курицу, на курицу похоже.
            – Н-н-на б-б-белое м-м-мясо…
            – Нет, не смогу. Мы в этом году хотели, но не получилось, не получилось. Может в следующем… Но фу, я как подумаю о них, как подумаю… о лапках. А так, я бы съездила бы еще раз…
            – Н-ну и з-з-зря, н-н-нам с ж-ж-женой п-п-п-понравилось…
            – И не так дорого, не так дорого. А суп-пюре? Все хочу сама такой сделать…
            И дальше, по пути наибольшего сопротивления. Как помехи при радио-переговорах. Главное, не скатиться в комедию, поэтому Рубашов идет курить. Обед быстрого приготовления крутился в микроволновке, гудел вентилятор, кактус напился, они продолжили разговор.
За кассой в салоне оптики на специальной полке стояли часы. Несколько видов, но все одной японской компании (однако собраны в Китае), кварцевые, из дерева. Одни особенно выделялись. По заверению производителя, их корпус был сделан из бука. Они имели продолговатую форму, на циферблате нарисованы ветряные мельницы, а часовая и минутная стрелки выполнены в виде лопастей мельницы. Не хватало Дон Кихота. Сплошные стереотипы, если подумать. Ход бесшумный, цена – чуть выше семи тысяч. Музыкальные. Каждый час играла полифоническая мелодия. Надо сказать, что все комнатные часы в магазине были музыкальными и не случайно они все показывали разное время. Часто приходилось объяснять покупателям, что часы не отстают, просто каждый час слушать оркестр невыносимо. Те часы из бука, за кассой, каждый третий час провожали мелодией «Imagine» Леннона. Иногда Рубашов подпевал, так как, во-первых, эта песня была одной из самых красивых на свете, а во-вторых он радовался, что рабочий день подходит к концу. Скорее всего, он был единственным в магазине, знавшим эту песню. Если не считать еще харизматичного охранника Виктора из соседнего магазина. Рубашов с ним еще не познакомился, но заметил, что на циферблате его наручных часов были портреты ливерпульской четверки. И вот в один майский день, когда Рубашов закончил читать «Над пропастью во ржи», в переводе Райт-Ковалевой, часы из бука исполнили «Imagine». Теперь что-то щелкнуло в голове Рубашова. В восьмидесятом году Марк Чепмен пять раз выстрелил в спину Джона Леннона. Буквально через десять минут прибыла полиция и скорая помощь. Чепмен не сопротивлялся аресту. Полицейские нашли у него роман Сэлинджера. Рубашов не знает, о чем думал Чепмена, когда стрелял, или о чем он думал, когда только планировал убийство, и что он думает все то время, пока сидит в тюрьме. Но тогда ему показалось, что он понял мотив. Чепмен был ловцом во ржи: он не дал упасть Леннону в пропасть забвения – убив его, он дал ему бессмертие. Если предположить, что в тот вечер не раздались бы роковые выстрелы и Леннон был бы жив до сих пор, то была ли бы его популярность такой же большой, как сейчас, стал ли бы он такой же культовой фигурой? Этот вопрос так же относится и к клубу двадцатисемилетних, и к остальным рано ушедшим людям. В какой-то степени это решение синдрома Ван Гога.
            Просто мысли в голове, а не оправдание или еще что-нибудь в этом духе.
            Двадцать лет спустя рак выстрелил несколько раз в спину еще одному «битлу», Джорджу Харрисону. Вот так. Иной раз очень интересно проследить, как в голове появляется мысль. У мыслей есть своя история, своя, можно сказать, биография.
            В тот же день Ксения сказала:
            – Наконец-то я дочитала этого Чичикова. Полгода читала…
            – Решила перечитать школьную программу?
            – Типа того. В школе я не очень поняла эту вещь. Еще хочу Гамлета прочитать, а то все с ума сходят.
В школьные годы Рубашов почти ничего не читал из программы, да и внеклассное чтение проходил стороной. Что тогда не понимал, что сейчас: зачем читать такую сложную вещь как «Война и мир» в пятнадцать лет? Надо как-то воспитывать, видимо, в детях культуру… но когда это делается насильно, то приводит к ненависти, а не к любви. Много проблем с этим образованием. Если предположить, что начальная система образования призвана помочь ребенку найти свое призвание или, другими словами, заинтересовать его в чем-то, то вся система не работает. У каждого должна быть склонность к чему либо. К точным ли наукам или, не дай бог, к гуманитарным. Какая-то искра… Поэтому так много предметов: не только для всестороннего развития личности, но и для последующего развития. Правда, в пятнадцать лет не до интересов. С половым созреванием и прочими «созреваниями». На анатомии все тайком перелистывали учебники до параграфа «Половые органы», хихикали и дорисовывали. Однажды всех девочек собрали после уроков, десять минут что-то говорили им и раздали всем по одной прокладке. Никто из мальчиков не понимал в старших классах, почему на физкультуре некоторые девчонки сидят на лавках, а не бегают со всеми. Школа, по личным впечатлительным воспоминаниям Рубашова, больше напоминала закрытое здание с одним входом, в котором запирали детей до прихода родителей с работы. Возможно, сейчас все по-другому, и каждый выпускник отлично понимает, чем он хочет заниматься в жизни. Одна знакомая Рубашова, на три года его младше, после девятого класса пошла в милицейский колледж. Он спросил ее, хотела ли она связать свою жизнь с работой в правоохранительных органах. Она ответила:
            – Нет, но а куда еще идти?
            Возможно, что Рубашов просто все губительно для себя идеализирует. Не любит, говорит Рубашов, вспоминать те годы.
            – Прочитай лучше «Божественную комедию», – говорит он Ксении.
            – Смешная?

***
Вот и пришла последняя суббота гражданской жизни поручика. Он уже успел коротко подстричься и теперь стал очень похож на неандертальца. Новая прическа подчеркнула большой, угловатый череп. Рубашов к тому времени напоминал запущенного неандертальца. Лучше всех выглядела Арлова. Она весь день готовилась к проводам, тщательно выбирала одежду, долго красилась и перекрашивалась. Рубашов надел чистую майку и пиджак, но пока они дошли до поручика, он успел выкурить столько сигарет и так вспотеть, что чистая майка стала буквально второй кожей. Они пришли первыми. Поручик жил в одноэтажном доме со своей матерью, дедом и бабкой. Он никогда не жил в квартире. Дом был на Березовой улице. Восемь соток, косая кабинка туалета на участке с видом на огород. Где-то лаяли собаки, играли дети, пели петухи, играла танцевальная музыка, пахло шашлыком и речкой. Городской и столичный Рубашов не продержался бы здесь и двух дней. Как и поручик, вероятно, не выдержал бы двух дней в тесной квартире на улице инженера-строителя: тридцать метров, туалет с видом на бачок или собственные коленки (от потребностей). Где-то лают бродячие собаки, играют дети, говорит телевизор у соседей, гудит вентилятор, пахнет бензином и пылью, а днем пахло бы и котлетами. Еще на участке у поручика жила старая овчарка, которая, в отличие от декоративных функций городских собак, имела функцию сторожевую – отпугивающую. Весь вечер она приносила сосновые шишки Арловой.
Стол накрыт, мангал приготовлен, качели собраны, ящик водки в тени, спрей от комаров на видном месте.
            – Сейчас тут такое начнется, такое начнется! – говорит поручик нарочито веселым тоном.
            Он старался изо всех сил выглядеть спокойным и радостным. На деле же, чем он больше старался, тем хуже у него получалось. Это все заметили, но старались не подавать виду. Чем больше старались не обращать внимания, тем больше обращали, и тем больше старался поручик, и тем хуже у него получалось. Рубашов в какой-то момент устал обращать внимание на то, как все всё прекрасно понимали, и сел на качели. Сегодня он не хотел играть роль веселого неандертальца.
Когда пришли несколько товарищей поручика, Рубашов с ними поздоровался, но не стал выяснить причинно-следственные связи их знакомства с без двух дней рядовым и вообще сторонился всякого общения. Они были веселыми, громко смеялись и постоянно подшучивали друг над другом, а поскольку Рубашов их до этого не видел, то не мог с уверенностью сказать, были ли они такими всегда или вслед за всеми старались не обращать внимания и выглядеть радостными. Не разобрать. Арлова играла с овчаркой, поручик с матерью приносили салаты. Первая стадия. Все выпили по одной стопке. Водка была теплой и липкой. Пластиковые тарелки прогибались под тяжестью салата. Пришли новые люди, один из них работал в милиции. Выпили. Милиционер сначала отказывался, потому что за рулем, но его уговорили. Сначала он выпил половинку, затем целую, а после нее стал всем разливать. Все как-то сдружились. Поднимали рюмки за поручика. Те из его друзей, кто успел отслужить, принялись рассказывать армейские истории. Пришло еще несколько человек, в том числе Максим, и друг Рубашова, без которого водка теряла градус, и подруга Арловой. Кто-то пошел готовить шашлык, несколько человек во главе с разливавшим пошли за дом покурить. Поручик смеялся громче всех, но хуже всех шутил. Рубашов потерялся где-то среди девятой рюмки и чужой тарелки с салатом. Он был трезв, но ровно настолько, насколько понимал слово «трезвость» после девятой рюмки. Кто-то распустил слухи за столом, что возлюбленная поручика не придет. И тогда поручик стал еще громче смеяться и еще больше стараться выглядеть спокойным и радостным. А остальные старались еще меньше обращать внимания; и только теперь это у всех стало получаться как-то естественней.
Есть такое слово «клюква». Помимо названия ягод, оно имеет еще одно значение. Клюквой называют стереотипные представления о Советском Союзе в западной культуре. Это связано с холодной войной, когда в американских фильмах довольно часто центральным злодеем был Союз, точнее, вся идеология в целом. Шапки-ушанки, медведи на улицах, водка, тост с жутким акцентом «На здоровье!», зима круглый год и прочее. Потому что стереотипы – это удобно. Иногда смешно на это смотреть, но чаще грустно. Рубашов всегда удивлялся, почему в американских фильмах советский человек так много пьет водку. И в новых фильмах продолжает пить. Однажды Рубашов, еще когда учился в институте, своими собственными глазами видел, как выгуливали на поводке молодого медведя. Уже не милого медвежонка, а подростка, если так можно сказать. Он не удивился бы так сильно, если бы в тот день не думал о том, как его утомила треклятая зима. В тот год она была особенно холодной, даже несколько раз отменяли занятия, и окно в комнате Рубашова треснуло. Зима тогда началась в ноябре и закончилась в апреле. И когда шокированный Рубашов рассказывал обо всем своим товарищам перед входом в институт, они все стали свидетелями еще одного удивительного, с точки зрения клюквы, события. Как раз перед ними с визгом развернулся квадратный немецкий джип, такие были очень модными в свое время среди «бандитов». Открылась передняя пассажирская дверь. Из машины вышла первокурсница в короткой юбке, а за рулем Рубашов с товарищами успели разглядеть мужчину с огромным животом, который пил самую знаменитую водку прямо из бутылки. Дверь захлопнулась, джип со свитом улетел. Честное слово. Даже самые стереотипные представления не появились на пустом месте. Об этом подумал Рубашов, когда пил за здоровье поручика. Если бы ему пришлось описывать события нескольких лет своей жизни, а такая идея уже появилась в его голове, но очень-очень глубоко, куда даже внимательный автор не сможет добраться, так вот, если бы он писал про события своей жизни за последние пару лет, то при всем желании не смог бы не упомянуть, даже вскользь, о выпитом алкоголе. Это при том, что он сам не был его поклонником. А сейчас, в середине четвертой части второго романа, слово «водка» упоминалось больше двадцати раз. А-а-а, самосознание. Пил сосед Рубашова и сам Рубашов с поручиком, и несколько раз все остальные, и сейчас все пьют. Черт его знает, думает Рубашов, возможно, так и должно быть. В смысле, ее упоминание. Еще Рубашов терпеть не мог все мифы о «загадочной душе», эксплуатацию этих мифов и всякое вознесение таких мифов в ранг национальной гордости и отличительной черты. Это как бы стереотипные представления о самом себе. Его можно было бы обвинить в западничестве и не без оснований. Потому что это было бы удобно. Стереотипы.
Так или иначе, а условный «праздник» продолжается. Арловой все немного надоело, в особенности, что Рубашов весь вечер не обращал на нее никакого внимания. Она так и сказала ему:
            – Ты сегодня не обращаешь на меня никакого внимания.
            Рубашов согласен. Она попросила его поехать домой вместе с ней. Он сказал:
            – Я пока не хочу. Но если ты хочешь уехать, то уезжай.
            И потом они поссорились, и она уехала одна. Поручик был свидетелем ссоры, переживал, пытался сделать все, что было в его силах, для примирения, но Рубашов отрезал:
            – Не обращай внимания.
            Пили дальше. Съели почти весь шашлык. Разливающий всем милиционер, которого, как оказалось, звали Николаем, рассказал несколько истории из своей служебной практики Рубашову. В очередной раз рассказанные очевидцем и участником истории контрастировали с официальной версией СМИ. Рубашов падал в безмолвную пропасть, разделяющею его собственные, блаженные, но искусственные иллюзии от только что услышанной, пусть и маленькой, реальности. Николай предложил покурить. Он сказал, что, во всяком случае для него, подобный вид «отдыха» значительно опережает, как он выразился, традиционно-печеночный. Николай жил в доме напротив поручика. Пригласил к себе. Он курил за обеденным столом. На стене висели десять заповедей, распечатанных на двух листах бумаги. По пять на каждый лист.

  1. 1.      Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов перед лицом Моим.

            И так далее.
            – Так ты – да, это самое?.. – Рубашов показал на распечатку.
            – Конечно, а как же? – ответил Николай, затянувшись.
            Рубашов вспомнил, как он однажды устраивался на работу (куда ж без таких воспоминаний). Он с остальными претендентами на вакансию сидел на лавке и заполнял подробную анкету (куда ж без анкет). Среди стандартных вопросов, выделялся один: «Укажите Ваше вероисповедание». Пока Рубашов рисовал на месте ответа крестик, в смысле такой –
×
 мужчина по левую руку от него спросил у своего друга:
            – Слушай, а как называется, забыл я? – и показал другой золотой крестик.
            – Православие, дурень, – ответил его друг.
            – Точно…
            Просто вспомнил.
Вернулись. Поручик бегал по участку и зазывал всех пойти поплавать на местном озере. Согласился один Рубашов. Он подумал, что так он должен немного отрезветь. Пошли вдвоем, прихватив бутылку.
            Долго шли. Поручик что-то напевал, а Рубашов просто старался идти прямо. Он смеялся каждый раз, когда спотыкался, как будто его щекотали.
            – Завезите сюда асфальт, а то мне непонятно.
Звездная ночь, спокойная. Ухабистая дорога к озеру, по которой шли эти двое пьяных неандертальцев, была освещена искусственным светом фонарей. Лаяли собаки. Как будто дорога из желтого кирпича. Казалось, что она была буквально вырвана из власти ночной тьмы. Тьфу. Образы плутали. Так или иначе, но шли, по мнению Рубашова, чудовищно долго. Причем на полпути к озеру они уже успели передумать, но возвращаться назад было слишком поздно.
            – Слушай, а там русалки водятся?
            – Нет, слишком грязно.
            – А волшебник?
            – Какой волшебник?
            – Который поможет нам вернуться домой?
            – Ах этот… Нет его там. Грязно.
            – Раз там так грязно, что не водятся русалки и волшебники, то может мы лучше не пойдем?
            – Нет, поздно. Мы почти дошли. Чувствуешь как пахнет?
            И действительно, летней ночью озера, реки, водоемы пахнут особенно прекрасно. Можно бесконечно об этом писать. Как здорово, подумал тогда Рубашов, что у него есть обоняние и он может почувствовать остывающую водную гладь после жаркого дня, запах костра, доносящийся из далекого ресторана, аромат мокрой земли; и как это здорово, что у него есть слух и он может услышать, как эхо музыки и смеха из ресторана сливается с пением сверчков и кваканьем лягушек; и что у него есть зрение, чтобы увидеть, как тысячи звезд, эти искры мироздания, отражаются на поверхности воды; и как это здорово, что все эти отдельные, случайные элементы собираются воедино, в одну картинку; и он запомнит ее, это прекрасно; и что у него есть способность наслаждаться такой красотой и способность выразить ее словами, или хотя бы попытаться выразить; и как это здорово, в конце концов, что у него есть самоирония, чтобы всласть посмеяться над собственной сентиментальностью.
            Нырнул. Хотел стать частью этой красоты. Доплыл до середины, и все, сдулся, устал, чуть было не потонул. Пришел к выводу, что ему, как только выйдет на берег, следует бросить три вещи: подниматься по лестнице, плавать и читать о вреде курения. Поручик держался увереннее:
            – Я, кажется, видел русалку.
            – Ничего ты не видел, дурак.
            Здорово было. Чувствовали свою независимость и силу. Пусть и на время. Пусть. Кто мы, как не звездная пыль?
            На берегу Рубашову совсем стало плохо. Плавание не отрезвило, а совсем наоборот.
            – Что с тобой?
            – Морская болезнь.
            – A-a-a-a-a-a! – крикнул поручик во весь голос.
            – И чего ты, в самом деле, решил пойти служить…
            Поручик так и не ответил никому. Вероятно, он и сам не знал точно. Вероятно, он пошел, потому что мог это сделать или хотел убежать от чего-то, или догнать самого себя. Поручик так и не ответил никому. Вероятно, он и сам не знал точно. Вероятно, он пошел, потому что мог это сделать или он хотел убежать от чего-то, или догнать самого себя. Но точно не сменить обстановку. Или решил уйти, чтобы почувствовать себя частью общего и большего, или для того, чтобы его жизнь имела конкретный смысл хотя бы на год, или для того, чтобы почувствовать себя лучше. Или по всем причинам сразу.
            – Ты в детстве играл в «вышеземку»? – спросил Рубашов.
            – Это что еще такое?
            – По правилам этой игры тебе необходимо добраться до определенного места, ни разу не наступив на землю. Потому что как бы земли нет, там бездна.
            – Было что-то такое, но называлась по-другому. А что?
            – Чем больше я думаю об этой игре, тем в ней больше смысла. Как будто мы или, в данном случае, я до сих пор в нее играем. Бездна символическая, конечно, но тем не менее…

Дорога домой заняла значительно меньше времени, что, между прочим, весьма удивительно. Последние несколько метров они прошли, ориентируясь в узком пространстве кривых улиц по песням. Все пели.
Поручик с Рубашовым грелись коньяком и пирожками. В общей сложности их не было около часа, но никто не обратил внимания на их отсутствие. Когда поручик согрелся, то взял свою гитару. Все зааплодировали, так как до этого пели без музыки. Подтянул струны, кашлянул и начал издалека:
            – Побледневшие листья окна
            Зарастают прозрачной водой…
            Все, думает Рубашов, понеслось. А с начала первого припева он стал подпевать громче всех. Скорее всего, песня Шевчука не про это, но она пришлась весьма кстати. Даже не так, слишком грубо. Вот как: эта песня занавесом последнего акта накрыла все впечатления Рубашова от сегодняшнего вечера, дополнила их и придала смысл. Все пели:
            – Это все, что останется после меня…
            Словно эта песня стала гимном уходящему мгновенью. Словно бы вся вселенная образовалась лишь для того, чтобы сейчас, миллиарды лет спустя, очень разные люди собрались вместе – проводить неандертальца в армию и хором спеть одну песню, провожая самих себя. Думалось о смерти, но по-другому: без страха. Неизвестно, что чувствовали все остальные, но Рубашов представил себя таким ничтожно маленьким на этой планете, на этой орбите, в лучах этого солнца, в бесконечности вселенной, словно бы его никогда и не было. И почему-то осознание этого факта придало ему сил, потому что он, Рубашов, такой крошечный, был здесь, на планете, на орбите, под лучами солнца, в бесконечности вселенной, в бездне времени. Он здесь был… Он состоит из атомов, и сам атом. Если только он не заморачивается.
            – Это все, что останется после меня
            Это все, что возьму я с собой.

***
Разумеется, если молодой человек в мирное время идет в армию, то в этом нет ничего трагичного. Особенно если он идет по собственной доброй воле, которая чудесным образом сошлась с законом или конституцией, или в каком там документе написано, что мужчина, рожденный в молодой стране, по достижению совершеннолетия, набрав приходной балл физического здоровья, обязан год отслужить… Говорят, что нет плохой рекламы. Но если брать во внимание все громкие скандалы за последние несколько лет, связанные с дедовщиной, то окажется, что это не так.
Теперь кажется, что все исправили. Многие до сих пор уверены, что мужчину нельзя называть мужчиной до тех пор, пока он не отслужил. Об этом упоминал поручик. Рубашов часто представляет, как под какую-нибудь симпатичную песню, солдаты по всему миру будут складывать свои ружья и расходиться по домам, на манер тех мальчиков, наигравшихся в войну. Только представьте. Но скорее ружья будут плеваться пулями, чем это случится.
Помирившись, Рубашов с Арловой в понедельник, к семи утра, приезжают на местный стадион. На огромной стоянке перед стадионом стоит только одна машина. Вокруг нее под очень громкую музыку пляшут несколько человек. Люди молодые и вдрызг пьяные. Скорее всего, они уже третий день провожают своего друга. У главного входа стоят два милиционера. Рубашов только что заметил женщину с сыном. Они прислонились к забору, ни о чем не говорили. Сына подстригли, ему лет восемнадцать, и он явно чувствует себя неловко, потому что пришел сюда со своей мамой. У сына рюкзак и полиэтиленовый пакет. Молчат. Все молчат под куполом популярной песни. Мятый Рубашов засыпает на ходу.
            – Господи, это так все глупо, – говорит Арлова.
            Действительно, глупо. Все напоминает утренник перед школой первого сентября. Какой-то извращенный утренник. Будет жаркий день, это уже чувствуется в тени седьмого часа. Подъезжает еще одна машина с провожающими и еще одна. Гремят бутылки, раздаются смех и разговоры. Мама с сыном молчат. Затем приезжает небольшой автобус, такие часто можно увидеть в ритуальных конторах. Все невольно поворачиваются в его сторону, и уже готовы проследовать на посадку, как вдруг из автобуса выходит целая семья провожающих. Затем приезжает милицейская машина. Несмотря на раннюю суету, набирающую обороты, все по-прежнему кажется очень глупым, каким-то детским, несерьезным. Рубашов старается все как можно лучше запомнить, каждую деталь. Вдалеке появляется машина поручика, в сопровождении еще двух.
            – Наконец-то, я уж думала, что он проспал.
            Они останавливаются у самого входа на стадион. Среди провожающих поручика почти все, кто был у него в субботу. Причем некоторые в той же самой одежде. Кто-то добрался своим ходом. Разговоры не вяжутся, все шутки вызывают только сострадательные улыбки, все переминаются с ноги на ногу. Несколько парней из группы поддержки объясняют поручику, как нужно вести себя в первые дни. Николай, у которого висят заповеди на стене, говорит, что сейчас все по-другому, раньше, когда служили два года, все было значительно круче. Все обращают внимание на веселье вокруг той машины. Там стали кричать дембельские песни. Николаю это не нравится, говорит, что так нельзя. Суета на стоянке перед стадионом, как перед концертом. Милиционер проверяет громкоговоритель, как музыкант свой инструмент. Поручик переживает, но старается не подавать виду. Все заметили. Бабушка не отходит от него ни на шаг, а его мать вроде бы спокойна. Рубашов старается взглядом найти в каждой отдельной группе провожающих виновника, но ничего не получается. Он не понимает, к чему вся суета, эта буря в стакане, ведь в рамках мирного времени год в армии – как длительная командировка по работе, что-то в этом духе. Тем более поручика не отправят за тридевять земель, а он будет служить под столицей, скорее всего, в штабе, из-за возраста и диплома. А потом Рубашов понимает. Дело в коллективном бессознательном, видимо. На протяжении столетий мировой истории матери провожали своих мужей и сыновей на войну, и все боялись, что больше уже не увидятся. Войны неестественны для человеческой природы, что бы ни говорили кровожадные глупцы. И что армия делает из мальчика мужчину – еще большая глупость. И сколь же еще понадобиться кровопролитных столетий и материнских слез, и разбитых сердец, чтобы человечество, наконец, освободилось от тирании собственной глупости, этого наглого паразита. Поэтому сейчас так все и грустят. А еще – не бывает священных и великих войн. Нет, Рубашов не заморачивается.
            – Всем призывникам просьба пройти к центральному входу! Подготовить повестки. Всем призывникам….
            Приказ служит переломным моментом затянувшейся драмы прощания. Приказ приводит в движение сотни ног. Маленькие группы становятся одной большой группой. Стираются всякие границы индивидуальности. Вдрызг пьяные певцы дембельских песен несут на руках своего товарища. Первым из всех показывает свою повестку тот мальчик. Он какой-то злой, и как будто ему неудобно, что его провожает одна мать. Идет шеренга. В общей сложности оказалось двенадцать призывников. Певцы так громко орут, что невозможно услышать друг друга. Поручик прощается со всеми по очереди. У Арловой слезы на глазах, у бабушки слезы, мама держится, у Николая слезы. Рубашов смотрит на парня, которого только что носили на руках. Он тоже со всеми прощается, и у него тоже слезы. Глупо все до безобразия. Тот парень показывает повестку, его пропускают за турникет, он направляется к автобусу, а его товарищ решает вдруг ему что-то передать и бежит за ним. Огромный милиционер его останавливает, и немедленно получает хук справа. Вмешиваются еще два милиционера. Главный подпевала кладет свою гитару и бежит в атаку. Поручик вынужден повременить с прощаниями. Потасовка напоминает мультяшную драку в облаке пыли. Спустя некоторое время их все-таки удается разнять. Сыплются обоюдные оскорбления вплоть до пятого колена родственников. Рубашов подумал о своей работе.
            – Я тебя запомнил, – угрожает милиционер, потирая окровавленный нос.
            Процедура возобновляется. Поручик обнимает бабушку, которая не хочет его отпускать, мать, Арлову. С мужчинами прощается рукопожатием и похлопыванием по спине. Когда дело доходит до Рубашова, тот говорит:
            – Держись.
            Поручик показывает повестку, проходит за турникет. Замыкает колонну парень с бородой и длинными волосами. Милиционер сверяется со списком:
            – Все на месте, – и дает отмашку водителю микроавтобуса. Ключ зажигания повернут, забурчал дизельный двигатель, вибрация от мотора прошлась по всему корпусу и кончилась облачком черного дыма. Дизельные двигатели смешно звучат, – если дуть в губы, получается такой звук: «Пр-пр-пр-пр-пр-пр».
            С этим звуком он и покинул стадион. Толпа стала расходиться. Мать поручика обещала отвезти Арлову и Рубашова до дома после того, как подбросит до станции других. Рубашов с Арловой остаются на стоянке перед стадионом. Она очень быстро пустеет. Последними уезжают вдрызг пьяные певцы. Как будто ничего и не было. Разве что разбросанный кое-где мусор сможет засвидетельствовать недавние события. Все вновь стало рутиной, обычным майским утром, обещающим стать жарким днем.
            И будет все, как будто бы под небом
            И не было меня!

***
Виктор, охранник соседнего магазина, оказался интересным человеком. Они познакомились, когда оба вышли на перекур. Рубашов его увидел и подошел:
            – Здравствуйте! Мы не знакомы еще, я недавно устроился в салон оптики.
            У Виктора седые, пышные усы и косичка, остроносые ковбойские ботинки, по перстню на каждом пальце и наручные часы с изображением обложки «Let it be»2. Во время разговора Рубашов невольно подумал, что ему никогда бы не удалось передать его речь на бумаге. Дело не столько в запрете использования мата (Рубашова все равно не читают), а сколько в уникальности его использования. Некоторые выражения Виктор склонял, и в новых для себя падежах они приобретали еще больший смысл; некоторые выражения он использовал в ином контексте, отчего они как-то по-новому и звучали. Мат был его палитрой, повседневная жизнь – холстом. Виктор был художником и даже продавал свои картины, пару раз в городе проходила его выставка. Он писал в сюрреализме, был семьянином, работал охранником в магазине, иногда рисовал для журнала «Дольче вита» и, кажется, знал лично всех жителей города, так как за двадцать минут их разговора умудрился поздороваться с каждым встречным. Еще за это время он успел рассказать пару историй, каждая из которых начиналась со слов: «Пили мы однажды с друзьями…» Очень мало историй начинается с фразы: «Сидел я как-то на кухне, книгу читал…» или: «Мою я, значит, посуду, как вдруг…» Еще он сделал иллюстрации для сборника стихов своего друга. Его друг был поэтом по совместительству; по будням он работал инженером. Сборник вышел в самиздате. Виктор обещал подарить копию со своим автографом Рубашову. Это будет вторым автографом Рубашова. В бытность битломании, длинных волос и поисков себя Рубашов получил автографы всех членов группы, исполнявшей хиты ливерпульской четверки. Копии были очень похожи на оригиналы. На кой черт ему были нужны эти автографы, он так и не понял, разве что для обоюдного свидетельства «Я здесь был»: выступала группа, вот и расписалась, он слушал группу, вот и хранит подписи. Пара граммов чернил запечатлели точку пересечения двух прямых (жизни музыкального коллектива и жизни Рубашова) и запечатлели как-то поискренней фотографии.
Виктор не подвел и уже через час принес Рубашову книжку, и рассказал третью историю о том, как они с друзьями пили на презентации этой книги (в кафе, принадлежавшем Евгению), а тут к ним подошла женщина и попросила вернуть ей деньги за книгу. Она сказала, что стихи ужасны, а иллюстрации еще хуже, и ей после прочтения захотелось помыться. Это было здорово, признался Виктор, потому что искусство работало: оно вызывало что-то в людях, пусть это что-то и не принесло прибыли. Рубашов подумал, как бы он отреагировал на просьбу недовольных покупателей? Он бы расстроился или сказал, что книги возврату не подлежат, как лекарства и золото? Так или иначе, но сборник стихов был отличного качества. Плотные белоснежные страницы, отличные иллюстрации, глянцевая обложка, такой увесистый – приятно в руках держать. Но в нем не было никакой информации о тираже и издательстве, никакого ISBN, никаких данных (верстка, редактор), ничего технического. Словом, не было на искусстве печати капитализма. Без такой печати искусство принадлежит искусству. Еще говорят, что это чистое искусство. Рубашов полез в философский словарь шестьдесят третьего года выпуска, и вот какое определение чистого искусства там нашел:
Искусство для искусства (чистое искусство) — принцип идеалистической эстетики,           выдвигаемый в противовес реалистическому требованию идейности и партийности  искусства. Его теоретические истоки восходят к тезису Канта о практической    незаин-           тересованности эстетического суждения. Наибольшее распространение получает в           19-20 вв., когда бурж.уазные эстетики в борьбе против реализма усиленно проповеду      ют внутреннюю «самоцельность», «абсолютность» искусства, к-рое якобы служит      только целям             чистого эстетического наслаждения. Отрицание познавательного,       идейно-воспитательного значения искусства, а также его зависимости от практических       потребностей эпохи неминуемо ведет к утверждению «свободы» художника от об-ва,       его полной безответственности перед народом, т. е. к крайнему индивидуализму. Ли цемерному буржуазному лозунгу «независимости» литературы от об-ва и фальшивы            ми концепциями «искусства для искусства» советские художники противопоставляют           свои идейные позиции служения интересам народа и коммунизма.
                        Издательство политической литературы,
                        тираж 400 000 (!) экземпляров, цена 1 р. 68 к.

            Почему в словаре тогда не могли обойтись без субъективных (как потом оказалось) оценок, остается неизвестным. Рубашов думает, что лучшим учебником по истории будут словари. В новейшем (по заверениям производителя) философском словаре нет определения искусства. Тираж 5 тыс. экземпляров, цена свободная. Сейчас самый важный словарь в Интернете.
На следующий день опоздавшему на десять минут Рубашову делают замечание. Во время импровизированного кассового экзамена он говорит Зине, что она оказывает на него невероятное психологическое давление в сто атмосфер, и любезно добавляет, что он не такой тупой, как она думает. Даша впоследствии интересуется у Рубашова, почему он не счел нужным промолчать, как она.
            – Потому что меня это достало. Я и так не понимаю, что здесь делаю и зачем мне все это. А еще этот ее учительский голосок…
            – Потерпел бы. Я терплю. Я все равно не планирую здесь оставаться надолго.
            А ему не терпелось. Пусть он и пил по-прежнему успокоительные, но даже и с ними в гробу видел салон оптики, Зин, Ксюш, ад-д-дминистраторов и всех прочих, всех прочих. Ничего личного. Голова была в тисках по девять часов, два дня через один. Виктор только подливал масло в огонь. На перекурах он рассказывал, как кипит его собственная голова.
            И тут что-то щелкнуло.
Такое часто случается с Рубашовым. Как будто он выпадает из обоймы. Без всяких на то видимых причин он теряет контроль, перестает, как ему кажется, себя обманывать прелестными словечками и выражениями «Потерпи, куда деваться» и «Все будет хорошо» и остается, таким образом, наедине с условной мефистофельской правдой: Рубашов – плохой сын, плохой человек, абы какой писака, невнимательный и вредный и так далее. Достоинств нет, одни лишенья. Возможно, ему требуются таблетки с обратным захватом серотонина, он не знает. И тогда на горизонте появляется черная бездна, и вот он падает, и вот летит. И думает, кому все это надо: его сердцебиение, эти колкие предложения, острые мысли, он плод случайности. Внимание, это его переломный момент. После работы он возвращается домой пешком. В иссохшем лесу он ведет с собой монолог. Вот такой:
            «Я хотел бы знать. Не быть уверенным в чем-либо, но знать наверняка. Знать, что я талантлив и что у меня все получится. Знать, что роман получился хорошим. Или знать, что я бездарен и мне лучше не продолжать. Знать, что все поиски не напрасны и сомнения не напрасны. Знать, как жить, мать вашу, и что делать. Знать, как поступать, знать, что такое смелость, что плохо, а что хорошо. Алчущий и жаждущий хочет насытится… знать, где истинное и где ложное, знать причину своих чувств, но не чувствовать причину своих знаний. Кто мне объяснит, скажет и покажет, когда это все началось и когда закончится, пойму ли я сам? И кто этот «я» – слабак, дурак, придаток? Я не хочу принимать что-либо за чистую монету: мне нужны неопровержимые доказательства. Я хотел бы знать, что мне делать и как делать, как я знаю, что земля кружится вокруг солнца. Но здесь и кроется проблема. Жизнь человеческая, чувства, мысли, любови и мечты, словом, душа человеческая – это не физические законы, не математическое уравнение. И, вероятно, нет никаких законов морали и нравственности, а только индивидуальные границы каждой совести. У меня нет абсолютно никаких доказательств того, что я устою на краю этой бездны. Но, но… Он остановился. У меня также нет никаких доказательств и того, что я сорвусь в бездну. Вот весь абсурд человеческий. Разве, например, если кто-то спустится к нам с небес и предложит нам абсолютную правду, разве мы не усомнимся в ней?»
            Логика, принесшая временный покой. Никто не гарантирует тебе счастья, никто и не гарантирует обратного. Очередной трюизм. Тьфу. Цветаева пела о смерти физической: настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли… Пора заканчивать с рефреном этого романа (а, самосознание!). Рубашов разглядел в этих стихах смерть метафизическую. Бездна, куда свалились неудавшиеся певцы и актеры, писатели и прочие. Когда исходящие изнутри желания умирают на поверхности сегодняшнего дня. Летит охранник Виктор в эту бездну, ежедневно срываются тысячи и тысячи людей. Однажды сказанное: «Я хотел быть…» летит в бездну. А Рубашов пока на самом краю спрашивает у марширующих (как на конвейере) в эту бездну:
            – Вам подсказать, сукины вы дети?
            Рубашов в гневе, он зол на всех и на самого себя. Словно бы его ведут по коридору, длинному и темному, а он гадает, выстрелят ему в затылок или нет. Иногда пытается бежать, но каждый раз, заблудившись в коридоре, случайно выходит к своим конвоирам. Они молчат. Поворачивается к ним спиной и вновь чувствует затылком холодное дуло пистолета. Глаза никак не привыкнут к темноте.
            Он заблудился. Он запутался. Совсем. Ему нужна помощь.
            Help!3 – как чертили мелом в небе самолеты, Help, — как пел Джон, help, как было краской нарисовано на крыше… Вот, зацепился. В фильмах про зомби выжившие писали на крышах «HELP! ALIVE INSIDE!»4. Рубашов напишет это у себя на лбу. Должно интересно получиться, даже подойдет для обложки. Если только он не заморачивается.

***
            От кого: Глеткин
            Кому: Рубашов
            Тема: ОшиБки
Смело, вот что могу сказать. Не знаю, получится ли у вас на этот раз, но Вы сделали шаг в верном направлении.
Немного наивно, порой даже вызывающе просто, умно и глупо. Это внутри. Снаружи конструкция весьма неустойчивая. Вы делаете подпорки «самосознанием», как, по-видимому, поступаете и в реальной жизни. Иногда это получается, чаще нет. Многие действия персонажей не раскрыты, даже бессмысленны, как и сами персонажи. Я, признаться, не уверен, что такая тактика работает. Пока оставляет весьма противоречивые впечатления. С другой стороны, если рассматривать роман как автопортрет… Жду окончания.
P.S.
У Вас в начале романа ошибка. Вы написали «к черту ошиПки». Есть, разумеется, еще, но эта самая вульгарная.

            Кому: Глеткин
            От кого: Рубашов
Там все правильно. Я имел ввиду к черту ошиПки: мол, я за грамотность, а не то что мне безразличны ошиБки в тексте.

            Кому: Рубашов
            От кого: Глеткин
не понял

            Кому: Глеткин
            От кого: Рубашов
Исправляйте
_ __ __ __ __ __ __

            – В-в-в-вообще-то, у н-нас р-р-р-рабочий день с од-д-дннаддцати.
            – Да.
            Положил сумку, выходит в зал.
            – В следующий раз будешь писать объяснительную, ? говорит Зина.
            Я, нижеподписавшийся Рубашов, опоздал на десять минут, уже в третий раз, по причине своей ненависти. Видите ли, моя ненависть насильно удерживает меня в кровати и подкладывает мне кнопки в ботинки, когда мне все-таки удается подняться.
            Через полтора часа Валерий Николаевич поздравил Рубашова с днем рождения и торжественно вручил ему конверт с деньгами. Среди пожеланий была пунктуальность. Рубашов купил торт. Остаток дня все просидели в молчаливой неприязни друг к другу. Такой плотной, что очки запотели. Весь день не читал. Но придумал вот такую шутку:
            – Хьюстон, у меня проблема.
            – Что случилось?
            – Никак не удается состыковаться с миром.
            – Ничего удивительного. Он на дне.
Арлова уволилась. Кроме мытья посуды больше ничего она толком в кафе не делала. Смертельно уставала. Она поговорила со своим начальством. Сказала, что только на мытье они не договаривались. Начальство раскинуло руки и ничего предложить не смогло. Арлова сказала Рубашову, что этот неудачный опыт работы еще раз доказал ей, что она занимается в жизни не тем.
            – Мне это доказывал каждый день на всех работах.
Во вторник, после дня рождения, все стало еще хуже. К вечеру у Рубашова начало знобить. Больше никаких симптомов. Часы хором отбили окончание рабочего дня, и Рубашов дрожащими руками закрыл главный вход и нажал на кнопку. Рольставни поползли по окну, как титры в конце фильма. Он вздрогнул. Как это было красиво. В смысле предложение, а не сами рольставни. Он решает, что именно им и закончит недавно начатый роман. Сначала записал предложение в блокнот, а по дороге домой записал на диктофон. Он должен был услышать это со стороны. Впереди у него было целых три выходных и очень туманные перспективы празднования. Не любил дни рождения, так как в них не было никакой твоей заслуги. Или этот мазохист Рубашов таким образом наказывал самого себя за неуспешность, никак не мог разобрать. Так или иначе, но его знобило еще больше. Как будто било током. Градусник показал больше тридцати девяти.
            – Симптомы где, где симптомы? – кричал Рубашов.
Арлова побежала в аптеку. Она как-то уже была свидетелем его высокой температуры, и ей это не понравилось. С отметки в сорок градусов Рубашов начинал бредить. Он видел чудовищ. Причем, по его словам, они не угрожали ему. Но его страх был такой разрушительной силы, что он мог понаделать разных глупостей. До сих пор помнит. Как будто его сердце зажато в кулаке и не вздохнуть. Арлова растирала его уксусом. Проспал младенцем несколько часов. Посреди ночи вскочил с кровати и побежал на кухню. Сигаретой решил отпраздновать сбитую температуру. Пока курил, взял в руки банку птичьего паштета и прочитал на упаковке: открытую банку следует хранить среди прожорливых мух. «Как странно, производитель паштета заботится об окружающей среде», – подумал он. Затем обнаружил на пачке сигарет предупредительную надпись «Cтрадания» над изображением трупа. Ему захотелось собрать всю коллекцию: гордыня, зависть, чревоугодие, гнев, похоть, алчность, леность. Испугался за свою прокуренную душу. Сажают ли в ад за курение? Испуганный, стал звать Арлову.
            Так и пролежал все выходные в кровати. На третий день позвонил на работу, и сказал, что не выйдет и в будни. Насморк пришел только на четвертый день.

***
Мы с тобой в какой-то степени первопроходцы.
            Почему?
            До нас здесь никого не было.

На первой работе Рубашова его коллега за кассой повесил вот такой рисунок:



            Коллега сразу признался, что шутку он подглядел. Но она произвела впечатление на Рубашова и даже вдохновила его на несколько работ. Вот таких:






            Это уж потом, годы спустя, Рубашов скажет, что «в сюжете действия целенаправленные. Как стрелочки на плане эвакуации. А у нас, кажется, нет ни хрена никаких векторов, у нас куриная слепота». А затем вновь что-то щелкнет, как будто ключ подошел к замку. Как удивительно, что такие маленькие и нелепые случаи приобретают смысл на страницах.
            Смешно: получается, этот план эвакуации – как колесо истории. Рубашов сейчас на том же самом месте, что и в прошлом году. И два года назад. В том смысле, что это теперь смешно. В прошлом году это было трагично. Никак не выбраться.
Сказал, что больше не может ходить в салон оптики. Как и работать в магазинах. Все, говорит, финита, приплыли, капут, финал, конец и целую кучу других синонимов. И дело даже не в зарплате – ее, такой маленькой, все равно не видно. Арлова сказала, что так или иначе, но работать все равно придется. Рубашов согласен. Вся жизнь порой сводится к «Так или иначе, но…» Она спрашивает:
            – А что дальше?
            – Роман писать.
            – А когда напишешь, что дальше будешь делать?
            – Я не знаю. Просто не имею не малейшего понятия. Мне кажется, точнее, я уверен, что должен писать. Это как инстинкт.
            Они, конечно, избалованные. И на эту тему можно очень долго вести профилактическую беседу, причем как с молодыми, так и с теми, кто считает их избалованными. В ход пойдут тяжелые аргументы, типа: «В наше время…», а с другой стороны: «Кончилось ваше время, и каждому времени свои мины».
Рубашов решил сам себе объяснить слово «инфантильность». Чтобы логически вывести избалованность. Он довольно часто проводил такие беседы: самому себе, этому бесконечно внимательному слушателю, он рассказывал о том, что чувствует, что думает, хочет и так далее. Ему нравилось наблюдать за превращением мысли в слово, образа в конкретику, чувств в предложения. Так он учился. Инфантильность – это сохранение некоторых черт, присущих детскому возврату, во взрослой жизни. Пусть и звучит грубо, не по-научному. На вопрос, какие такие черты делают ребенка ребенком, Рубашов затруднялся ответить. В размышлениях ушел в другую сторону. Оказалось, что он говорил о кидалте. Это слово состоит из двух английских – Kid (ребенок) и Adult (взрослый), и означает приблизительно следующее: взрослый человек сохранил детские увлечения. Например, взрослый мужчина коллекционирует игрушки, собирает миниатюрную железную дорогу и так далее. Тоже своего рода эскапизм. Слово относительно новое, и Рубашову очень интересно: то, что оно означает, было и раньше или присуще только современности? Бесплатный словарь намекает, что подобные увлечения могли быть вызваны «коротким детством». Идет дальше и спрашивает: а почему, собственно, мы так любим разделять жизнь человека на определенные периоды? Детство, юношество, молодость, старость и так далее. Разве человек меняется не все время, а только в определенные моменты, как, например, бабочка? Яйцо, гусеница, куколка, затем расправляет крылья. А раз он меняется в течение жизни, то почему мы говорим, что некоторые черты личности присущи только определенному возрасту? Например, самостоятельность. Если человек самостоятельный, стало быть, он взрослый? А что такое самостоятельность? Если человек точно знает, что он хочет от жизни, то его считать взрослым? И Рубашов запутывался все больше. Возможно, ему не хватало еще нескольких дипломов, а может быть, в какой-то момент на прямой своих размышлений ему следовало бы остановиться. Как раньше. Это было удобно и даже свидетельствовало о самодостаточности Рубашова как личности. У него спрашивали: тебе нравится этот цвет, книга, фильм, песня, здание, что угодно?.. И он отвечал, например: нет, не нравится, потому что потому. Тебе нравится эта машина? Нет, потому что эта компания производит автомобили самых разных классов для самых разных рынков и поэтому не может сохранить индивидуальные черты. Вот другая марка нравится, потому что они специализируются только на спортивных автомобилях определенной ценовой категории. Очень удобно. Пока не пошел дальше: и что с того? Ну, производят они машины всех классов, но разве следует их за это судить?
            В принципе, вышенаписанное можно выбросить из книги. И так понятно, что у Рубашова пытливый ум (пытливый созвучен пытке). Все размышления об инфантильности пришли в его голову после того, как они с Арловой навестили поручика.
            Потому что это все так напоминало детский сад.
Солдаты выстроены по росту на разбитом плацу. Форма сливается, лиц не видать. Кто-то из них громко и отчетливо марширует к сержанту и также громко и отчетливо произносит присягу, стараясь, видимо, произвести впечатление на родителей, старшего по званию и на самого себя.
            – Торжественно клянусь…
            Кто-то марширует мягче, как будто бережет пятки, и присягает шепотом. Все очень формально, по-будничному. Пахнет пыльной рутиной и свежей краской.
В общей сложности на торжественную присягу своих сыновей, мужей, друзей и братьев пришло около ста человек. Сто очень-очень разных человек, почти со всей страны. Но все с огромными сумками угощений.
            – Я, такой-то растакой, торжественно присягаю на верность своему Отечеству…
            Посреди этой торжественности спит бродячая собака. Сонный трубач из военного оркестра стреляет у Рубашова сигарету. Поручик присягает одним из первых из-за своего роста. А у него средний рост. Рубашов в одной майке крупнее рядового в бронежилете, который потеет напротив и лениво следит за порядком. Поручик серьезен, как на фотографии в паспорте. От палящего солнца нигде не скрыться.
            – Как школьный утренник, – делится своими впечатлениями Арлова.
            На присягу к поручику приехало десять человек. Рубашов задумался, сколько приехало бы на его присягу? Мать поручика не спускает с него глаз, когда он, дав клятву, марширует назад; кажется, что она боится моргнуть, когда ее сын становится обратно в строй и сливается со всеми. Теперь формально играет оркестр. Рубашов думает про свою формальную жизнь, формальный роман, вспоминает свой формальный первый секс и на секунду, заглядывает в будущее: формальные похороны, формальный траур. Сколько человек придет, интересно? Но такие вещи лучше не знать. Кажется, сейчас они крикнут:
            – МЫ ОДНА КОМАНДА!
            После присяги полковник любезно отвечает на вопросы родителей. Действительно, как на школьном утреннике: после формального выступления директора родители подходят к формальным классным руководителям.
Они там пробыли несколько часов. В начале встречи поручик рассказывал о своих впечатлениях под салаты и пирожки. Но со временем стало все сложнее и сложнее находить общие темы для разговоров, пока все и вовсе не замолчали. Как будто на всех разом вылили усталость. И тогда Рубашов решает сходить за стаканчиком кофе в местный магазин/столовую. Поручик и Арлова присоединяются. В кафе висел телевизор, по нему по самому популярному среди молодежи каналу показывали самую популярную среди молодежи программу. Кафе было забито рядовыми. Одни сидели за столом и ели ватрушки, другие стояли в очереди за газировкой. Не то чтобы Рубашов почувствовал себя старым… он обратил внимание на хрупкую молодость всех остальных. Одно время ему казались выпускники школы очень большими и взрослыми. Когда он сам стал выпускником, то студенты старших курсов казались ему очень взрослыми людьми, с совершенно другими проблемами. А потом, в какой-то момент, все стали детьми.
            Поручик солидарен. Он так и говорит, что все больше это напоминает детсад. На входной двери в столовую висят распечатки с полезной и предупредительной информацией:
            САМОУБИЙСТВО – ЭТО САМАЯ ПОДЛАЯ, САМАЯ ПОЗОРНАЯ,
САМАЯ НИЧТОЖНАЯ СМЕРТЬ.
            ПОКУПКА НАРКОТИКОВ – ЭТО ВСТРЕЧА С СОТРУДНИКАМИ          
ПРАВОПОРЯДКА И ДОРОГА В ТЮРЬМУ.
            УДАРИЛ СОСЛУЖИВЦА – ПОЛУЧИЛ СРОК УГОЛОВНЫЙ.
            Рубашов спрашивает поручика:
            – А как же последний крик свободной воли?
            Наверное, распечатки имеют смысл. Поручик говорит, что это образцовая часть и дедовщина здесь только уставная. За наркотики и алкоголь – на гауптвахту, а то и под суд. И вообще все строго с этим.
            Следует добавить, что не бывает позорных, подлых и ничтожных смертей. Смерть есть смерть, одна на всех.
            Поручик жалеет о своем решении. Пока не так сильно и открыто, как через месяц, когда Рубашов с Арловой приехали к нему во второй раз.
Это было в конце лета. Мать поручика любезно согласилась их подвезти. На этот раз их было только трое, и они не устроили пикник на свежем воздухе, около спортивных снарядов. Теперь они сидели за столом, в двухэтажном здании у проходной. Здание специально предназначено для таких целей. Мать поручика накрыла стол. Поручик нервный, уставший, загнанный. Он переживает, так как из командировки вернулся командир отделения. Командир отделения держит всех в ежовых рукавицах и не позволяет расслабиться ни на секунду, с пробуждения до самого отбоя, все семь дней. Поручика распределили в штаб, писарем.
            – Теперь ты армейский планктон? – шутил Рубашов.
            Да, говорит, так и есть. Разве что хуже. Как-то по-кафковски бессмысленно. Вначале он рассказывает про свои солдатские будни, но без прежнего запала и рвения. Говорит, что во время очередной присяги он держал кадило священника, пока тот брызгался святой водой на колонну новобранцев. Рубашов думает, что если бог на нашей стороне, то кто же тогда на той? И продолжает: богохульство – это оружие крестить. Даже атеист это знает. Или тем более…  А потом опять наступает неловкое молчание, перерастающее в наглую тишину. Рубашов смотрит по сторонам. Все столы заняты. Ко многим солдатам приехали их девушки/жены/невесты. Целуются. Некоторые солдатики позволяют себе условную вольность: их ладони с талии переходят на ляжки, с ляжек на талию, с талии на грудь. Рубашов вспоминает первые курсы, когда все это было в новинку, в похотливо-прыщавую новинку. Некоторые рядовые сидят с ноутбуками. Видимо, не только за этим столом не клеятся разговоры. Рубашов с трудом отличает одного солдата от другого. Дело не столько в зеленой форме, сколько в стрижках. Два миллиметра волос всех преступно уравняли. Как будто вся разница между людьми только в прическах. Поручику же, наоборот, все остальные кажутся одинаковыми.
Про свою возлюбленную он больше не спрашивает, однако до сих пор носит на запястье ее резинку для волос. Бывает, он задумается, смотрит куда-то вдаль, а резинку едва заметно поглаживает, точно пытается определить материал. Поручик заявляет, что это было поспешным и очень глупым решением с его стороны и он жалеет. Дурак, говорит.. Говорит, что хуже такой бессмысленно-пугающей траты времени быть ничего не может.
            – Ладно тебе, выше голову, – говорит Рубашов, – нас всех в жизни еще столько дерьма ждет.

Эпилог

– Можешь меня поздравить.
            – С чем?
            – Сегодня я начал писать второй роман. Причем после продолжительного молчания все пошло как по маслу. Написал уже страниц десять.
            – Ого. О чем он будет?
            – Не уверен пока… О многом. О поисках себя, о современности, о молодежи, о творчестве, о работе над романом, о другой работе… о многом. О блуждающих. Я сегодня прочитал афоризм один, из Толкина: «Не все блуждающие – потеряны». Точнее, это цитата из книги. Потрясающе… Правда, я сам себе противоречу ей… Или я заморачиваюсь…
            – Ты уже придумал имя главного героя?
            – Ага. Рубашов.
            – Ты что, о себе будешь писать?
            – Не совсем. Мне интересно посмотреть на себя как на персонажа, понимаешь? Как бы со стороны. А когда ты смотришь со стороны на человека, то не видишь всех аспектов его жизни. Многое остается вне поля зрения.
            – И обо мне тоже будешь писать?
            – Ты там будешь, но… как тебе сказать… Я не хочу писать про отношения. Или, например, писать «Арлова подумала, Арлова решила». Про отношения будет следующая книга. Это про Рубашова, про молодежь, первое поколение молодой страны.
            – Не совсем поняла. А кто там еще будет, из знакомых?
            – Да многие и никто… Понимаешь, у меня нет никакого плана и так далее. Только не в этот раз. Я хочу писать так, как идет. Не оглядываться назад, не думать о концовке. Мне интересно, к чему это все приведет. Конечно, я понимаю, что всякие повторения и ошибки неизбежны, но не в них дело. Черт его знает, возможно, так и должно быть. То есть не контролировать произведение… и достигнуть границ искренности… мне трудно объяснить.
            – Интересно… И ты уже придумал название?
            – Пока думаю. Скорее всего, остановлюсь на «Здесь был я».
            – Как в том разговоре с Максимом?
            – Да. Тот разговор я планирую сделать одним из ключевых моментов… Причем, как мне кажется, «Здесь был я» относится также и ко времени. Потому что оно тоже уходит и хочет запомниться. Время будет играть большую роль в произведении. Таков план.
            – Ты же сказал, что ничего не планируешь.
            – Ну не до такой же степени. Это не поток сознания. Или можно назвать «О чем молчат пластиковые лебеди?» Тоже неплохо.
            – О чем молчат… кто?
            – Пластиковые лебеди. Это тоже из разговора.
            – И когда думаешь закончить?
            – Да я ведь только начал. Но с такой-то скоростью…
            – Получится с ним? В смысле конкурс или публикация?
            – Понятия не имею.
            – Но ты же рассчитываешь на него?
            – Я даже думать об этом не хочу. Просто хочу писать, вот что я должен делать. А что там дальше, будет ли публикация или нет… Помнишь, как у Пушкина: не дорожи любовию народной… Да и пошло оно все лесом!
            – Да не заводись ты…
            – Просто устал я планировать, рассчитывать всю эту дребедень. А сам стою и «Вам подсказать?» Мне надо на бейджике написать:

Рубашов
Старший продавец
Автор двух романов

Потом разберемся. Главное – это написать хороший роман. Хотя я не знаю что делает роман хорошим… Просто я хочу быть честным с самим собой и написать такой роман, чтобы потом сказать: ребята, я сделал все, что только мог, и ни разу не солгал, и вообще – это лучшее, что я только мог написать на тот момент.
            – Понятно. А как начинается?
            – Первое предложение в романе самое трудное.
            – Наверное, я не думала об этом.
            – Нет, это и есть начало. Первое предложение.
            – Вот как…
            – Ага. Это первое, что пришло мне на ум. Тем более я всегда так думал.
            – А чем закончится, ты уже знаешь?
            – Это будет гениально… Концовка у меня появилась раньше самой идеи. Значит так, представь: Рубашов стоит в магазине…
            – В оптике что ли?
            – Ну да. Он закрывает входную дверь, думает о своем, как вдруг видит рольставни…
            – Что это такое?
            – Это железные жалюзи на окнах. Видела наверное такие, когда закрывают магазины или киоски.
            – А, да, я поняла. И чего дальше?
            – Рубашов видит рольставни… и придумывает очень красивое предложение. И он решает, что это предложение будет последним в книге. Причем, он не знает еще, о чем будет писать или названия, ничего. Только последнее предложение.
            – Это реально так было с тобой?
            – Ага.
            – И что это за предложение?
            Рубашов улыбается.

Рольставни со скрипом ползут по окну, как титры в конце фильма.

0 комментариев